Жарким летним днем Стреппони приезжает в Милан. Уже многие годы не бывала она в этом городе и теперь невольно изумлена переменами, которые замечает здесь. Жизнь стала суматошнее, оживленнее движение на улицах, появились новые здания, выросли целые кварталы. Остановившись в гостинице, она отправляется с визитом к Маффеи. Встреча проходит как нельзя лучше. Обе они женщины умные, одних лет и прекрасно знают, что должны говорить друг другу и о чем надо умалчивать. Они сразу же проникаются взаимной симпатией и переходят на «ты». Потом Стреппони вдруг приходит в голову фантазия — не может ли Маффеи устроить ей встречу с Алессандро Мандзони? Верди глубоко почитает его, называет Святым, кроме того, разумеется, что считает одним из величайших писателей всех времен и народов. Если бы Джузеппина смогла получить от автора «Обрученных» фотографию и привезти ее в Сант-Агату… Невозможно представить, как обрадовался бы Волшебник. Маффеи соглашается, и они отправляются к Мандзони на Виа Мороне, 1. Знаменитый писатель без промедления принимает их.
Нетрудно предположить, что Алессандро Мандзони, конечно же, католик, усердно посещающий церковь, но до Святого, каким его считает Верди, столь редко высказывающий о ком-либо положительное мнение, ему, разумеется, очень далеко. Мандзони в эти годы уже древний старик, страдающий тиком, агорафобией[29] и множеством других неврозов, подверженный различным маниям, — просто психически больной человек с маниакально-депрессивным психозом. Он любит цветы, растения, травы. Собрал десятки и десятки книг о том, как ухаживать за садом. И все прочитал. Целые дни Мандзони сидит молча, в плохом настроении, что-то мучительно обдумывая. С женщинами, которые пришли выразить ему свое уважение, он исключительно любезен и долго восторженно говорит о Джузеппе Верди, о том, что слушал все его оперы. Скорее всего это не так, но тут вполне сходит за правду. Он охотно соглашается подарить музыканту свою фотографию и неровными буквами надписывает ее: «Джузеппе Верди, славе Италии, от престарелого ломбардского писателя». Назвав себя «ломбардским» писателем, а Верди «славой Италии», он не без иронии принизил себя, проявив скромность. На этом в общем визит и заканчивается, но Стреппони большего и не нужно.
На следующий день она уже в Сант-Агате, веселая и счастливая, как ребенок. Она знает, что Волшебник будет потрясен, получив эту фотографию. В письме к Маффеи она подробно описывает эту сцену: «Я сказала ему: «Теперь, когда поедешь в Милан, пойди к Мандзони. Он ждет тебя, а я была у него вчера». […] Он покраснел, побледнел, вспотел, снял шляпу, смял ее, едва не превратив в лепешку. Больше того (но это между нами): суровейший и высокомернейший буссетский медведь был растроган, глаза его наполнились слезами, и он так разволновался, что мы оба минут десять молчали».
В поведении Верди, необычном в общем-то для человека с таким самомнением и столь сурового, нет никакой фальши — ни игры, ни позы. Почтение, которое он питает к Алессандро Мандзони, искреннее, глубочайшее, причем он чтит в нем не только писателя, но и человека. Слов нет, Мандзони действительно легендарная фигура для своего времени. Но мы знаем, как Верди презирал всякие легенды и сверхгероев. В его привязанности к Мандзони видно нечто большее — он как бы ищет в нем отца, человека высочайших и непоколебимых достоинств, возле которого можно было бы бросить якорь. Во всяком случае, теперь ему нужно что-то отвечать. И Верди не знает, как выйти из столь затруднительного положения. Откровенно говоря, довольно странно видеть этого высокомерного, надменного крестьянина, который, едва лишь обстоятельства позволили, перестал считаться с какими бы то ни было условностями и обращать внимание на этикет, а теперь не знает, как поступить в столь необычной для него ситуации. Он растерян, испуган и нерешителен, словно школьник, пришедший на экзамен неподготовленным. Разумеется, он также посылает письмо Маффеи: «Как я завидую своей жене, что она видела этого Великого Человека! Но не знаю, смогу ли, даже приехав в Милан, набраться мужества, чтобы предстать пред ним. Вы хорошо знаете, как велико мое почтение к этому Человеку, который, по моему мнению, написал не только самую великую книгу нашего времени, но и одну из самых великих, какие когда-либо были созданы в мире. Это не просто книга, это утешение для человечества. Мне было шестнадцать лет, когда я прочитал ее в первый раз. […] И все дело в том, что книга правдива, как сама правда. Ох, если бы певцы могли когда-нибудь понять эту правдивость, не разделялись бы музыканты на старых и новых, художники — на пуристов, реалистов и идеалистов, поэты на классических и романтических, а были бы тогда только правдивые поэты, правдивые художники и правдивые музыканты. Посылаю вам свою фотографию для него. Я хотел было сопроводить ее надписью, но не решился. Расскажите ему, как велика моя любовь и уважение к нему; скажите, что я чту его и преклоняюсь перед ним, как только можно уважать и преклоняться перед человеком и перед высокой истинной славой нашей все еще несчастной родины».
В том, что касается мандзониевской правдивости, можно согласиться с маэстро. Ведь он сам был правдивым музыкантом, писавшим исключительно одну правду. И все же Верди делает надпись на фотографии, которую отправляет Мандзони. Он пишет, может быть, несколько выспренно, но, безусловно, искренне: «Уважаю вас и почитаю, как только можно уважать и почитать на этой земле человека — истинную гордость нашего вечно страдающего отечества. Вы — Святой, дон Алессандро!» И этот гротескный возглас в манере неаполитанцев звучит у него немного наивно, но прочувствованно. Случай невероятный — никогда больше в подобной ситуации Верди не позволит себе такого восклицания. И намного, намного лучше он выразит любовь к Мандзони в своем величайшем шедевре — в мессе Реквием.
Этот обмен посланиями, фотографиями, рассказы жены немного оживили Верди. Но такое состояние длится недолго. Проходит всего несколько дней, и его вновь охватывает тревога — беспокоит болезнь старого Барецци, плохая работа по орошению полей.
В Сант-Агате все живут в постоянной тревоге. Каждый день посылают в Буссето узнать, как чувствует себя старый Барецци, как провел ночь, не лучше ли ему? Что говорят врачи? Как он держится? Верди в глубине души осознает, что не всегда был справедлив с Барецци, не проявлял достаточно великодушия и, бывало, не понимал его. А главное, не любил его так же пылко, искренне и бескорыстно, такой же чистой и благородной любовью, какой любил его Барецци с первого же момента их знакомства. Это чувство вины терзает Верди, долгая агония тестя совсем извела его. Еще немного, и начнется истерика. Он не страдал так и не мучился даже в те минуты, когда умирал отец. Его характер день ото дня становится все хуже и хуже. Дневник Стреппони свидетельствует об этом: «1 июля. Пытаюсь ободрить Верди, успокоить его, говорю, что его недомогания кажутся ему серьезными только из-за нервозности и воображения. Он говорит, что я не верю ему, что смеюсь над ним и во всем виновата. Он часто приходит ко мне в комнату, но не задерживается и десяти минут. Вчера пришел, например, и, как всегда, в эти дни, едва присел на стул, как сразу же поднялся. Я спросила: «Куда ты?» — «Наверх». Обычно он туда не ходит, и я спросила, зачем он идет туда. «Поискать Платона». — «Ох, разве ты не помнишь, что он в шкафу, в столовой?» Мне кажется, что это был самый обычный разговор, и я заботилась только о том, чтобы он наконец посидел хоть немного спокойно и не тратил бы напрасно силы, поднимаясь наверх… Ох, лучше бы я этого не говорила! Он очень шумел, упрекая меня в том, что я нарочно рассердила его, злоупотребляя своей властью!.. Потом набросился на слуг и на меня, заявив, будто я не знаю, какими словами и каким тоном должна говорить с ним, чтобы не обидеть его! Увы! Чем все это кончится, не знаю, потому что он становится все беспокойнее и раздражительнее. Обладать таким выдающимся талантом и иметь подобный характер, временами такой резкий и трудный!»
Плохое здоровье Верди, все его недомогания и болезни говорят о сильной депрессии, которую он переживает в этот особенно трудный период жизни. Стреппони, конечно, вправе жаловаться и делать подобные записи в дневнике, но ничего не изменишь — таков характер и состояние психики маэстро. Он, как всегда, не обращает внимания на того, кто живет рядом с ним. Надо либо принимать его таким, каков он есть, либо расстаться с ним. Он всегда будет эгоистом. Веселостью он и прежде не отличался, а теперь определенно начинается кризис. Антонио Барецци медленно умирает, неумолимое время отсчитывает последние минуты, унося с собой надежды, мечты, планы. В одном из писем Верди спрашивает: «Зачем еще писать музыку?» Может быть, ему кажется, что в этот, столь трудный момент жизни у него уже не осталось почти никаких целей? И может быть, именно поэтому испытывает странное ощущение, будто ничего нет больше ни в прошлом, ни в будущем. Ничего, во всяком случае ничего такого, чего бы он еще не изведал, не испытал, не пережил. Он не привык к подобным ощущениям. Он всегда любил, чтобы все было определенно, конкретно, надежно. Но сейчас, отвергнутый новаторами, плохо понимаемый сторонниками старого, Верди чувствует, что не может идти в ногу ни с темп, ни с другими. Он один, в каком-то смысле он всегда был один. Но теперь особенно одинок. Он переживает жизненный и творческий кризис. Его неистово одолевают тревожные вопросы, на которые он не может найти ответа. Помимо всего, он сознает, что между ним, художником, и его публикой уже нет прежнего контакта. Последняя его опера — и он это прекрасно понимает — не захватила слушателей, не взяла их тотчас же в эмоциональный план, как это было прежде.