— Ах, Илзе, башмаки и чулки остались лежать на берегу! — сказала я удручённо.
— Что за безрассудство!.. Немедленно принеси!
Она развернулась и зашагала к плите, которая, хотя и была оснащена на современный лад, однако стояла, как это было испокон веку принято в нижнесаксонских домах, у задней стены молотильни. На плите шкворчала сковородка с салом, и над чугунком с картошкой дымился пар.
Ужин был почти готов, я должна была поторопиться, чтобы поспеть домой вовремя. Но я не пошла к главным воротам. Если я побегу через одну из боковых калиток, то я смогу добраться до реки и меня не будет видно с холма.
3
Я зашагала к боковой калитке, которая находилась за молотильней и вела на задний двор. Но Илзе преградила мне путь и предостерегающе подняла палец.
— Тебе туда нельзя, там бабушка, — сказала она вполголоса.
Калитка была распахнута, и я увидела, как моя бабушка с бешеной скоростью движет рычагом водяного насоса. Это зрелище меня не удивило, я наблюдала его каждый день. Моя бабушка была высокая, крупная женщина, чьё лицо от линии волос до толстой шеи в любое время заливала краснота. Этот цвет её и без того выразительного, характерного лица над тяжеловесной фигурой с энергичными, сильными движениями рук придавал ей какой-то дикий, необузданный вид. Когда я — уже сейчас — переношусь мыслями в прошлое, я вижу, как она внезапно проходит мимо меня, и деревянный настил трещит под её шагами; я ощущаю порыв ветра, вызванный её движением. Вопреки её чёрным глазам и восточному профилю я представляю могучих женщин германских племён, которые, завернувшись в звериную шкуру и вооружившись боевыми топорами, бросаются в гущу жестокой сечи.
Она держала голову под сильной струёй воды; вода текла по её лицу и толстым седым косам, свисавшим в жёлоб. Она делала так всегда, даже лютой зимой; это омовение, казалось, было необходимо ей как воздух. Однако сегодня цвет её лица поразил меня больше чем когда-либо; даже за толщей льющейся воды её лицо выглядело коричнево-багровым, и когда эта могучая женщина, откинув назад голову, широко развела руки и в глубоком удовлетворении сделала несколько резких выдохов, её губы на фоне белоснежных зубов показались мне фиолетовыми.
Я посмотрела на Илзе. Она глядела на бабушку с непередаваемым выражением тревоги и печали в серо-синих глазах.
— Что это с бабушкой? — спросила я подавленно.
— Ничего. Просто сегодня душно, — коротко ответила она. Ей было явно неловко, что я заметила её озабоченный, полный боли взгляд.
— Есть ли какое-нибудь средство от этих ужасных приливов крови к голове, Илзе?
— Она ведь ничего не принимает — ты же знаешь… Вчера вечером она выплеснула на пол воду, которую я ей принесла для ножной ванны… Сейчас иди, дитя, и принеси свои вещи.
Она зашагала к плите, а я послушно покинула двор через другую калитку. Добежав до реки, которая протекала за Диркхофом в каких-нибудь тридцати шагах, я забралась в береговой кустарник. Идти через кустарник было не очень легко, его ветки тесно переплетались между собой — их не трогала человеческая рука, и они росли как им вздумается. Но я неутомимо продиралась дальше — жёсткие прутья, хоть они и хлестали меня по спине и больно царапали мои босые ноги, всё же полностью скрывали меня от посторонних глаз; и когда я прошла уже порядочное расстояние, то вдвойне порадовалась этой защите: через пустошь шли давешние господа, предводительствуемые Хайнцем, и шли они прямо к реке. Я всё ещё надеялась, что доберусь до маленькой запруды с моими башмаками раньше них, но при всём старании я двигалась не так быстро, как чужаки, и уже довольно близко от цели я, смирившись с судьбой, села съёжившись в кустарнике.
Что их сюда привело, я могла только догадываться; Хайнц показывал им узкую полоску травы у береговых кустов. Эта трава была не такой хрупкой и ломкой, как вереск на пустоши; напротив, она была мягкой как бархат, словно созданной для изнеженных ног. Господа прошли совсем близко от меня, я слышала звук их шагов и ощущала колебание разделявших нас веток. У берёзы они остановились.
— Ага, здесь переодевалась вересковая принцесса! — воскликнул молодой господин. У меня перехватило дыхание. Я пригнулась и увидела, как он поднимает с земли один из моих башмаков. При всей своей неопытности я уже знала, как должна выглядеть изящная женская обувь. Я читала в сказках о хрустальных башмачках, о маленьких красных туфельках, и бумага, на которой были напечатаны эти чудесные волшебные истории, казалась мне толще и грубее подошв этих эфирных творений из бархата и шёлка. Крепенький же уродец, поднятый рукою смеющегося чужака, был из грубой телячьей кожи — о Илзе, тебе и деревянные башмаки были бы недостаточно «прочными и носкими» для моих неутомимых ног!