Когда мне, наконец, удалось вынырнуть и вздохнуть, я почувствовала какое-то неясное облегчение, оттого что жива… Второй радостью стало то, что возле меня стояли живые и здоровые мама со Светой.
– С первым путешествием тебя! Вот мы и прибыли, – прозвучал всё тот же мамин голос. – Дочь, оглядись.
Мама светилась от счастья, а Света, как и я, стояла, открыв рот от удивления. Видимо, ей тоже не приходилось бывать здесь раньше, но она, в отличие от меня, полностью доверяла маме.
В том, что мы оказались вовсе не там, где ныряли, сомнений нет: дно из песка с редкими мелкими камешками, вода спокойная, очертания берега не имели ничего общего со скалами возле избы стариков, даже солнце светило иначе и с другой стороны. Чуть поодаль на берегу стояла деревня, а за ней – луга и леса. Пахло морем и цветами. Это был вовсе не тот земной мир, в котором я выросла: море и небо были одинакового цвета, словно отражались друг в друге; воздух будто был легче и звонче, он словно опьянял…
Со мной впервые в жизни случилось необъяснимое наукой колдовство. Что это могло значить? Что я – ведьма, как и все, кто сейчас попал сюда? Что не смогу больше жить нормальной человеческой жизнью? Что все люди вокруг меня – это язычники, живущие по каким-то своим законам и обычаям? Как же так случилось, что я ни разу не заподозрила маму ни в чём подобном? Мне хотелось расспросить её обо всём, но не нашлось слов.
Моё платье стало тяжёлым от влаги и неприятно липло к телу. Мама с сестрой помогли мне выбраться на берег. Нас встретили, отвели в деревню, нарядили в другую одежду.
Я была удостоена особой чести: меня отвели в отдельную комнату, причесали, заплели волосы и дали выпить ягодного морса. Мне было неинтересно, как я выгляжу, да и зеркал здесь я не видела ни одного. Быт показался мне почти средневековым, а две женщины, приводившие мой растрёпанный вид в порядок, – добрыми.
Впереди нас ждало застолье. Собралась толпа, люди заняли свои места. Седой мужчина подвёл меня к жениху, достал нож, порезал им сначала запястье сына, затем – моё. Наши руки туго связали веревкой.
Начался праздник. Однако обильные яства не лезли в горло.
– Выпей вина, – впервые заговорил со мной Д… Дилан, кажется.
– Не хочу, – отвернулась я.
– Я сказал, пей, – и подал мне бокал.
«Понятно, сынок своего папаши… Ничего, ты ещё пожалеешь, что так обошёлся со мной, ещё наплачешься…» – самой себе пообещала я, и мысли о возмездии немного скрасили моё удручающее положение и были, как луч света в царстве тьмы.
Свободной рукой я взяла серебряный бокал, залпом выпила его и демонстративно громко, со стуком, поставила обратно на стол. Если бы бокал был сделан из хрусталя или стекла, то разлетелся бы вдребезги. Рядом сидящие люди обернулись на меня, однако никто ничего не сказал.
Мне хотелось показать всем свою невыносимость, чтобы от меня отказались и вернули обратно. Но страх мешал, он сковывал меня, вынуждал сидеть молча.
Прежде мне никогда не приходилось пить алкоголь, только пробовать на язык. Как-то в далёком детстве мне было интересно, что за жидкость родители хранят в погребе, и я взяла её, чтобы попробовать; мама застала меня с открытой бутылкой в руках и поставила в угол на целый час. С тех пор я больше не притрагивалась к вину и даже испытывала к нему неприязнь.
Внутри всё загорелось от алкоголя, я поняла, что вино явно никогда не станет моим любимым напитком. Такое можно пить только когда тебе совсем гадко.
«Сегодня как раз такой день», – с грустной иронией отметила я.
– Заешь мясом, – снова резко скомандовал уже успевший мне опротиветь голос.
На этот раз я послушалась сразу, хотя по-прежнему не смотрела на него. Никто не кричал «горько!», видимо, тут действовали другие обычаи. И к счастью. Я тешила себя надеждами, что этот брак будет фиктивным, и меня, в конце концов, оставят в покое.
Наши руки всё ещё были туго связаны. Мне становилось всё трудней терпеть эту боль. Запясье затекло, налилось кровью.
Чтобы отвлечься, я всё время бросала тревожный и просящий о помощи взгляд на маму, но её постоянно кто-то отвлекал. Люди вокруг были веселы. И чем темнее становилось на улице, тем громче звучали тосты.
Я заметила, как моя мама подошла к отцу жениха и что-то долго говорила ему, будто в чём-то убеждала, потом, когда он, наконец, кивнул, вернулась на место. Затем Седой поднялся, подошёл к сыну и сказал: