— Лодчонку бы, — сказал Княжев. — Зимой надо было завезти на тракторе. А так ребятишек перетопишь.
— Сплавщик и на бревнах должен уметь, — ответил Чекушин.
— Ну, парень, не скажи... Снежница ведь.
— Так-то оно так.
— Хоть бы на штаны заработать и то ладно, — вслух продолжал думать Сорокин.
— Куда вам деньги-то, на вино только да на табак, — сказал Чекушин, чтобы подчеркнуть свое «интеллигентское» и не колхозное положение.
Саня Ботяков, еще больше раздавшийся после завтрака, его будто распирало здоровье изнутри, напружив свою красную шею, бухнул:
— Нам бы овраг вина да кубометр денег.
Все засмеялись и начали разбирать багры.
— А ну подходи! — крикнул Княжев. Почти вместе с ним подошли к почти метровой толщины елке Луков с Мишкой.
— Ох, елочка хороша! Бери...
— Оп-па! Катись в Москву на балалайки.
— Ходи веселей! — И забегали все снова взад и вперед, засновали по штабелям, полетели над рекой брызги и выкрики.
— Еще взяли!
— О, какой инвалид!
— Яшка, хватай одноногого...
— У нас любой пойдет.
— Не пойдет, так некошниной стащим.
— Ботяков, бери на крючок! Юзом его... А-ах!
— Вот так тебя!
— Видали всяких!
— Палубник!.. Подходи..
— А нам все равно. Хоть столб, хоть шпала — лишь бы в воду упала.
— О-о! Вот это бомба. Как твоя тешша. С поясницой.
— Валяй ее, пусть искупается.
— Вот твою бы так-то.
— Да ты что, Чирок! Она у меня и без купанья-то как строка жалит. А тут и голову откусит. Верно, Иван?
— Наоборот, поласковее будет, как моржиха.
— Стягом ее! Шмель.
— Тешшу-то? Ты что!..
— Ха-ха-ха!
— Жарави́, жарави́! Поддевай солощее. О-ох...
— Стелюгу-то сломает, лешая.
— Ишь, растолстела.
— Жирно росла...
— Годов девяносто будет.
— Векову-уха...
— Стара дева, мать-ее!.. Шаров! Помоги, не смогаю.
— Разом. А-ах!
— Берегись! Мишка, пташек не лови! Со стелюгой поцелуешься.
Бревна были разные, и катились по-разному, и породы были разной: сосна, ель, пихта, лиственница, осина... Ясное морозное утро переходило в день, солнце уже поднялось выше леса, и с каждым упавшим в воду бревном на миг расцветала в мельчайших брызгах, вспыхивала над штабелем мокрая радуга. И Мишке вместе с Витькой Шаровым хотелось каждую ровную и толстую елку раскатить так, чтобы радуга взметнулась выше всех. Но бревна были не все гладкие. Однако мужики, войдя в азарт, не переставали над каждым бревном подшучивать.
— Бери сосну, вот она красавица.
— Сама идет. Как под венец катится.
— А гладкая-то, хоть сосна, хоть баба, всегда податливее.
— Говорят...
— Сам-то не знаешь.
— Откуда, милок? Только втору жену доживаю.
— А на стороне сколь? Жгонить ходишь — ербезят[5] не считаешь?
— У молвашки[6] спроси, — жмурясь на радугу, загадочно улыбнулся Луков. — Подходи давай, двугорбый.
— Верблюд.
— Берем, заготскот...
И опять по урезу штабеля взметнулась радуга. Она была совсем рядом, казалось, рукой достанешь.
— Ух ты, как извилась!
— Зло росла.
— Бери на руки!..
— Как покойника... О-ххой! Запевай, мужики.
— «...Новопреста-авленная-а раба бо-ожия-а...»
— Сначала обмыть бы надо...
— Сейчас обмоется.
— Бросили!..
И вновь яркая радуга постояла недолго в брызгах.
Мишке казалось, что теперь катание бревен будет бесконечным. Но когда у него отмокла на лбу шапка и стала появляться одышка, Княжев крикнул:
— По-окури!
Княжев точно знал, сколько надо работать, а сколько сидеть.
Все повтыкали багры в бревна и уселись на штабеле лицом к воде.
Мишка все еще изучал бригаду. Теперь он уже не боялся Княжева, Лукова, Чирка, Шмеля, Ботякова... Уже присмотрелся к ним в дороге, кое с кем поговорил и почувствовал, что они к нему относятся по-доброму. Но он еще побаивался Сорокина и высокого русого парня в солдатских галифе и тельняшке. Его все называли почему-то моряком и лишь изредка Степаном. Он большей частью молчал, в разговоре отводил от собеседника зеленые острые глаза, а когда люди спорили, снисходительно улыбался. Мишка боялся его, не хотел работать с ним на одном штабеле, сидеть рядом на перекуре. Было неприятно, даже когда он просто глядел, как Мишка катит свое бревно. Уж слишком он был себе на уме, будто таил что ото всех.
Примерно так же принял Мишка поначалу и Пеледова, подумал: «Еще один такой». Но уже в первый перекур оказалось, что Пеледов многих знает, как и его знали почти все. Был он разговорчив, работал как-то шутя и постоянно улыбался своим наполовину беззубым ртом.
Когда пришли на обед, на поляне, со всех сторон окруженной лесами, было тихо и солнечно. Здесь, в безветрии, казалось даже жарко. Мишка впервые вспомнил свою деревню, мать, подумал, как это все далеко, и чуть не заплакал — понял, что всего этого долго не увидит.