— Ты знаешь, Юсуф, кажется, я сегодня забеременела.
— Если у нас будет еще один сын, назовем его Матар[1].
Утром в переулках лагеря слышался шум машин и зазывные крики торговцев: газ, овощи, чистящие средства и прочее. Я слышал голоса женщин, которые останавливали торговцев. Слышал, как мальчишки, босые, оборванные, чумазые, играли пустыми консервными банками из-под сгущенного молока, связанными проволокой, которые они с грохотом катили перед собой, словно это были машины. Среди всех этих голосов до меня снова доносился зов. «Вернись домой, Халиль».
Почему-то мне казалось, что мамин зов истекал не из моей памяти, а из настоящего. Будто она откуда-то меня звала, и я чувствовал себя обязанным отозваться.
Во мне этот зов вызвал сильное волнение, словно он подталкивал меня к пропасти, а не звал вернуться домой.
Я не был в нашем доме уже восемнадцать лет, с того самого времени. Более того, я всегда старался обойти его стороной и даже избегал ходить по улице, которая ведет к нему. Для меня было давно решено, что я никогда не переступлю его порог. Но в то утро, впервые, спустя восемнадцать лет, я чувствовал, что моя устойчивость трескается, и я начинаю колебаться. Меня ужасно пугало падение. Пытаясь спастись, я старался прислушиваться к самым тихим уличным голосам, и старался представить себе все возможные лица, только лишь для того, чтобы отвлечься от маминого голоса, и не видеть ее лицо, но при этом явно ощущал, что моя душа охватывается какой-то таинственной возрастающей невыносимой печалью, будто мама откуда-то смотрит на меня и не переставая зовет, а я отворачиваюсь от нее и затыкаю уши.
В результате я сдался и дал волю волнам ее голоса, чтобы они ширились в моей душе. И как ни странно, помимо боли я чувствовал, что, расширяясь, волны ее голоса рассеивают невидимый мной ранее туман, который окутывал меня.
Я ощутил, что душа моя, испытывая это страдание, оживает, почувствовал, что тяжелый сгустившийся воздух смягчается, становится тоньше и понемногу возвращает себе свою прозрачность. Покой запустелого тумана был нарушен. Взглянув на небо, я услышал далекий шуршащий шум жизни — казалось, птицы бьют крылами, пытаясь взлететь. И я услышал далекие звуки шагов, которые монотонно прорезали пустоту, но не приближались и не отдалялись — то были шаги на месте. Потом я услышал, как капли воды одна за другой звонко ударяются о какую-то гладкую поверхность. Мне пригрезилось, что глыба льда, свисающая с крыши, начала таять, и вода капает с нее, обильно падает на камень, пробивая в нем отверстие. В этом окружении я уловил невнятную речь; казалось, люди ведут тихую беседу. Я прислушался. Я будто выдавливал те голоса из пор тумана, и они донеслись до моего слуха, слабые, смертные, словно никто их не произносил, и они всего лишь плод воображения:
— Еда готова, Фатима?
— Подожди немного, Матар, сейчас вода закипит, и я заварю чай.
Вдруг эти голоса словно наткнулись на какую-то преграду и рассыпались. Я услышал, как они со звоном разбиваются. И тогда земля содрогнулась, все мое существо охватила дрожь, даже в самом воздухе ощущалось какое-то движение, и оно расходилось волнами, все дальше и дальше удаляясь от гибельного места, от звона, который застыл в воздухе в одной точке, как неподвижно висящая пылинка.
Вскоре в каком-то окне показалось лицо моей матери, которая смотрела на меня, надевая платок. Во взгляде ее читалось спокойствие. Ясным глубоким нежным голосом она настойчиво звала меня: «Вернись домой, Халиль».
Сбросив одеяло, я вскочил с кровати. Меня била дрожь. Я увидел тени материнского зова, которые рисовались на потолке и на стенах, и пристально взирали на меня. Я услышал, как ее голос вместе с дневным светом вливается через окно и смешивается с воздухом. Я поймал себя на том, что слышу этот зов, вижу его, вдыхаю его, ощущаю его запах, и от этого было не избавиться.
В душе моей вспыхнуло нечто напоминающее огонь, когда я боролся с темной силой, которая осаждала меня со всех сторон. Но скоро я заметил, что мои дрожащие руки берут мою одежду и облачают в нее мое тело, мои ноги стали двигаться, вышли из дома и пошли по переулкам, а тем временем душа моя, сжавшаяся в комок, тревожно прислушивалась к тому, как медленно идут, приближаясь, мгновения, пропитанные болью и страданием.
Как бы я хотел пуститься бежать во все лопатки не только от моих безумных мыслей и бредовых галлюцинаций, но и от самого себя, и от моей памяти, от моего настоящего и моего прошлого. Но я все шел и шел, повинуясь неведомой судьбе, неподвластной моей воле.