— Посмотри, какой мрак, — удивилась она. — Просто мистический. Пароход прогудел… Звук какой-то странный. По-моему, даже деревья призрачные. Я их такими никогда не видела.
— Всё — атомы, — как-то особенно жестко, сухо возразил он. — Исчезают одни формы, возникают другие — вот и вся мистика. И эти деревья. Под ними прошли легионы влюбленных. Я читал у кого-то, кажется, у Нечуй-Левицкого: «Вечер на Владимирской горке». Оркестр, офицеры, пары. И — нету. Вот так и мы когда-нибудь…
— Ну, а что, если существуют разные атомы? — несогласно сказала она. — Физические, например, и духовные.
— Э, уважаемая, вы плывете прямехонько в идеализм, — засмеялся он.
— А почему бы и нет? Представь на минуту: атомы существуют разные. Помимо материальных, существуют и атомы духа. Назовем их духонимы. Духонимы вечерней дымки, соловьиного пения. Любви. Восторга или тоски. Хорошо ведь, правда?
— Не вижу ничего хорошего. Начинаем с азов: выдумываем терминологию. И не лучшим образом.
Она обиделась. Ей хотелось пофантазировать вместе с ним, почувствовать себя, их любовь бессмертными: ну, разве нельзя представить такое хоть на миг? Ей стало грустно. Вспомнилось, что Тищенко всегда принимал правила игры. С легкой иронией, улыбкой: «Вы с Фаэтона? Ах, из тридцать четвертого столетия, путешествуете во времени? У вас там почем на базаре барабулька? Вы не знаете, что такое базар? А что такое лопухи, знаете? Видите впервые? А что такое остаться с носом, знаете? Сейчас почувствуете на себе». Или: «Хорошо, мне некогда, путешествуйте дальше. Спуститесь, если вас не затруднит, в пещерный период, расспросите, почем там шкуры пещерных медведей. Не забудьте прихватить парочку».
Она провела рукой по высокой шее, вздохнула.
— Полететь бы… Или поплыть по реке. Плыть и плыть…
— Шлюзы на ней.
— Хочу простора, хочу свободы, хочу правды…
Стояла высокая, стройная, смотрела гордо. Такой иногда бывала. Такой он ее боялся. Возможно, это и было ее сущностью. Тогда к ней хотелось приблизиться, но было страшно.
— Любимая, дорогая. — Он сжал ее пальцы. — Не надо. Не надрывай сердце. Подожди еще немного. Мне тоже хочется простора. Давай поедем в субботу на Припять. Сможешь вырваться? Вернемся в воскресенье вечером.
— Давай поедем, — согласилась она, как послушный ребенок. — Где же мы там переночуем?
Он не собирался до времени раскрывать подробности, хотел удивить сюрпризом, но не сдержался:
— Там у меня есть знакомые браконьеры.
— Знакомые браконьеры? У тебя? — Она рассмеялась.
— А почему бы и нет? Старик со старухой. В кустах на берегу у них стоят три палатки. Скажи мне, зачем им, старым людям, нужны три? И что заставляет их переселяться туда в начале мая? Всех, кто вздумает поставить палатку рядом, они просто заедают. Первой остервенело вгрызается старуха…
— Похоже на правду. Уже интересно, — призналась Ирина. — Чем же ты заслужил их симпатию? Или рыбак рыбака… — И снова засмеялась. — Никогда не бывала в гостях у браконьеров. Давай попробуем.
…«Ракета» домчала их за три часа. Они высадились на маленькой пристани неподалеку от устья Припяти в безлюдном, пустынном месте, где в обе стороны раскинулся заболоченный луг и только далеко на горизонте синел лес. Особенно полонил сердце Ирины своей пустынностью противоположный берег — осока и ивняк и одинокий, медлительно парящий в бескрайнем небе коршун. Река величаво несла свои таинственные воды. «Ракета» взбурлила воду и исчезла, а они еще долго стояли и смотрели на вспененный светлый след. Казалось, только он связывает их с городом, с прошлым. В прошлое не хотелось возвращаться и не хотелось заглядывать в будущее, лучше бы, подумала Ирина, насовсем остаться в этой пустынности, которая хотя и не веселила душу, но роднила с вечностью.
Палатки, увидел Ирша, стояли в кустах чернотала на том же месте, что и в прошлом году. Над ними шелестели легкой листвой груша и молоденькая, обшарпанная ветром вербочка. Берег по сравнению с прошлым годом сильно изменился — ниже от палаток намыло песчаную косу. На косе стояли со спиннингами трое рыбаков, с виду городских.
Старики встретили Сергея как своего. У деда от солнца и холодного ветра лицо было медным, почти черным, у старухи чуть светлее, но тоже загорелым. Дед высокий, худой, нос — бураком, да еще и бородавки по лбу и щекам. Но страшным не казался, только настораживал взгляд, недоверчивый, цепкий, из-под шапки с оторвавшейся и нависшей козырьком оторочкой.