— Вот какой этот Патрикеев! — вскрикнул, сжав кулаки, Лёнька. — Его потом прогнали из села?
— Сына его раскулачили и выселили после революции. А сам он умер лет за пять до этого. Ну, да не о нём речь. Мы же об охоте говорили.
Ответственное задание
Весной и летом лучше всего вставать ранним утром. Если проснёшься поздно, когда солнце уже нагрело комнату, то потом болит голова, нет аппетита и вообще какая-то вялость и лень нападают. Весь день тогда ходишь сонный. В таких случаях даже зарядка плохо помогает.
Другое дело, когда встанешь вместе с солнцем. Только первые весёлые лучи брызнут из-за крыш — и ты на ногах! Сначала, конечно, не хочется отрываться от подушки. Думаешь — дай ещё сосну минут десять. Но соберёшься с мужеством, сбросишь одеяло, раскроешь окно и, вдохнув полной грудью утренний воздух, начинаешь «заряжаться».
Пулемёт, миномёт или там пушку зарядить нетрудно — вложил пулемётную ленту или снаряды и готово. Человеку же нужно заряжаться силой и энергией. А такой пилюли, чтобы проглотил и стал сильным, ещё не придумали. Вот тут и приходится махать руками, ногами, бегать, приседать, прыгать. В общем, минут десять-пятнадцать заниматься гимнастикой. Замечательное занятие! А кто гимнастикой не занимается, тот хилый человек — он скоро сделается морщинистым и, наверное, лысым. Чтобы не быть таким, я встаю рано.
Вот и сегодня — встал чуть свет. И очень хорошо сделал: во-первых, я много увидел и узнал, а во-вторых, получил большое и ответственное задание, о чём и постараюсь рассказать.
Пока я делал зарядку и обтирался холодной водой, показалось солнце. Я скорей надел рубашку и на улицу, а оттуда в сад.
А там — красота! Ни единой пылинки в воздухе ещё нет. Город спит. У солнца лучи чистые, словно умытые. Они так и играют на влажных от росы крышах, на заборах, на листве деревьев. И все деревья стоят, будто позолоченные. Даже серебристый тополь и тот стал золотым. А на траве роса блестит, как будто и трава обливалась водой после зарядки и ещё не успела обтереться.
Капли большие-большие, и в каждой капле маленькое солнце.
Посмотрел я, и радостно мне стало, думаю: «Хорошо, что проснулся рано, днём такого не увидишь».
Тут где-то справа от меня, за черёмухой, белой от цветения, точно её снегом обсыпали, засвистела птичка.
— Фити-фити, фю-фи, фю-фи, — что-то вроде этого.
Я иду, не останавливаюсь. И вдруг эта птичка ка-ак пустит трель! Я так и присел от неожиданности.
— Это же соловей! А я-то, растяпа, не узнал сначала.
А соловей, конечно, рад утру и восторженно встречает солнце. Он-то уже не проспит!
Осторожно ступая по траве, чтобы не обрызгаться, и стараясь не шуметь, я стал обходить черёмуху. А соловей всё пел, как он пел! Ни у одного музыкального инструмента не слышал я таких чистых и красивых звуков.
Звуки соловьиной песни нежны, как прикосновение лёгкого весеннего ветерка, и свежи, как это утро. А какая в них сила!
Я ещё не видал певца, и мне стало казаться, что это поют деревья, трава, весь сад, славя солнце и утро.
Мне хотелось и самому запеть, громко, во всю силу, насколько позволяет грудь.
И вдруг… в соловьиную песню ворвалось хриплое:
— Ме-а-а-у…
Как будто кто-то, издеваясь над певцом, провёл гвоздём по ржавому железу.
Я вздрогнул. Вздрогнул, наверное, и соловей. Пение оборвалось на высокой и вместе с тем очень мягкой ноте, которую он обычно заканчивает быстрым щёлканьем, словно на крохотной берестяной трещоточке.
Я оглянулся и увидел за деревьями на крыше большеголового рыжего кота. Это он и внёс свою ноту в соловьиную песню.
Ух и рассердился же я, но потом подумал, и для кота весна — праздник, пусть поёт. Но кот больше петь не стал. Пожмурясь на солнце, он, как тень, скользнул по крыше и прыгнул в сад.
А соловей успокоился и засвистел снова.
Думаю: «Дело плохо! Из кота певец никудышный. Сейчас пойдёт и съест соловья». И я поспешил предупредить беду.
Вскоре отыскал певца. Он сидел на невысокой яблоне и, подняв кверху головку, распевал. Хоронясь за кустом сирени, я стал его разглядывать (раньше никогда не видел, только слышал издали). Соловей оказался совсем не таким, каким я его представлял. Если б он не пел, то никто бы, наверное, на него и внимания не обратил — обыкновенная серенькая птичка, не больше воробья, только носик потоньше да подлиннее. Но когда он пел, то поднимал головку, взмахивал изредка крылышками и тогда казался больше. Он даже закрывал глаза, видимо, прислушиваясь к своему пению, а перья на горлышке трепетали, как живые. — Вот это птаха!
Наблюдая за соловьём, я совсем забыл про рыжего кота. А он уже взобрался по стволу и, растянувшись на толстом суку, полз к певцу.
Кот двигался медленно и мягко. Это был теперь узел мускулов, покрытый рыжей шерстью. Он извивался гибким телом и не спускал жадных прижмуренных глаз со своей жертвы.
«Ах ты, рыжий разбойник!» — подумал я и вложил пальцы в рот, чтобы свистнуть. Но тут кот как-то неловко кувыркнулся и стал падать вниз, обрывая цепкими когтями листву яблони… Соловей улетел.
«Что за чудо! — думаю, — оступился он, что ли?»
Но чудес нет, а кошки не оступаются. Это я понял, когда неподалёку от меня выглянула из-за куста голова мальчишки с маленькими оттопыренными ушами. Я сразу догадался, что это Витёк Абдалкин, который живёт в соседнем доме. Он вышел из кустов, держа в руках рогатку и высматривая между деревьев, куда убежал рыжий разбойник.
Увидев меня, Витёк сделал равнодушное лицо и поспешно сунул рогатку в карман.
— Здорово ты его сшиб, — улыбнулся я.
Витёк снисходительно посмотрел на меня, а потом взглянул на дерево, на котором минуту назад сидел кот, и сказал:
— Прямо в башку! Жаль! Галькой стрелял. Надо бы чугункой, напрочь бы снял. Мне его не жалко, рыжего бандита.
— Да ты же сам рыжий, — рассмеялся я, глядя на его лицо, по которому расплылись веснушки каждая величиной с копеечную монету.
— Я не рыжий, я веснушчатый, — с достоинством возразил Витёк.
— Тут дело не в том, что кот рыжий, — продолжал он, усаживаясь под яблоней. — Этот кот кровожадный, как фашист.
Я сел с ним рядом, достал папиросы, закурил и предложил мальчику, испытывая его. Он презрительно глянул на пачку и крутнул головой:
— Некурящий. Бросил.
— Давно бросил?
— Давно, лет пять.
— Вон оно что! — удивился я. — Сколько тебе сейчас?
— Уже десять.
«Уже десять» он произнёс так, как произнёс бы «уже тридцать пять».
— Ого, да ты парень в годах! Молодец, что бросил.
— Конечно, — кивнул он. — Я и курил-то раза два только. Ничего хорошего. Тошнит. Во рту противно.
— Это верно, — поддакнул я.
— Да и пожар можно устроить, — подумав, добавил он. — Один мальчишка сарай поджёг на соседней улице. Все дрова погорели и куры тоже. Прятался, значит, и заронил дурак. И вообще, — продолжал он, ковыряя босой пяткой землю, — курят, по-моему, только глупые.
Я усмехнулся и спросил:
— Это ко всем относится?
— Ну, там уж старым людям можно, — ответил он снисходительно.
— А я не старый, значит, глупый?
Витёк посмотрел на меня внимательно и пожал плечами:
— А я знаю? Раз молодой и куришь — значит, глупый.
«Вот, — подумал я, — посадил меня мальчишка в галошу!»
Достав папиросы, я смял всю пачку и выбросил. Он с сожалением посмотрел на неё и сказал:
— Папиросы не жалко. А зачем же такую красивую коробку мять? Отдали бы лучше мне. Пригодилась бы.
Но тут опять прилетел соловей и робко запел.
Витёк встал, вытащил из кармана рогатку и сказал:
— А этого рыжего кота я всё равно пристрелю.
— Зачем? — вступился я. — Он больше сюда не придёт.
— Ну да! — возразил Витёк. — Вы его не знаете. Он в прошлом году всех соловьят в гнезде сожрал. И соловья. А какой был соловей! — протянул он. — По тридцать три колена выводил! Ведь соловей у птиц, это как у нас Лемешев.