– Люба, отсос, – умоляю я, вглядываясь в красную горячую пелену, пытаясь зашить почечную вену. Удалось, кровь остановилась. Любаша вытирает тампоном пот с моего лба.
– Он ухудшается! Падает давление! – Взрывается голос Олира, комкая недавний триумф.
– Адреналин, надо подстегнуть сердце. Черт! Остановка! Иду на прямой… – рычу я.
Треск вскрываемых ребер и вот я уже держу в руках пока еще живое сердце и начинаю ритмично сжимать его в ладони, заставляя вновь и вновь сокращаться и гнать по венам и артериям живую теплую кровь. Минута. Три. Двенадцать. На этой чертовой планете нет самых элементарных вещей!
– Ах, он мертв, – голос Игорька дрожит.
– Черта с два! Сволочь, ты будешь жить! – Раздраженно кричу я на сердце в моей ладони, – еще адреналин, кровь, подоломин, кислород!
Я собираю всю волю и свою жизнь в кулак и в последнем рывке передаю это мальчишке. Только бы получилось. Только бы… Ну же! Ну, давай! Под онемевшими от напряжения пальцами вдруг вздрагивает, несмело, будто мышка, зажатая в кулаке. Потом увереннее. Я помогаю. Еще одно нестойкое сокращение. Сердечко просыпается, медленно ворочаясь, словно медведь после зимней спячки. И вот оно уже бьется само, без моей помощи, появился пульс, давление. Проверили работу мозга.
– Он жив!!! – сообщила Любаша.
– Ребята, закончите тут без меня? – колени противно подгибаются, от перенапряжения перед глазами плавают лазоревые круги.
– Да, Анна Дмитриевна.
На несколько секунд все оторвались от растерзанного тела на столе и проводили меня взглядами, в которых сквозило восхищение. Я стягиваю перчатки и бросаю их в мусорку, меня немного мутит от усталости.
На заплетающихся ногах я добрела до первого попавшегося стула. Интересно, а как чувствовал себя хирург почти два тысячелетия назад впервые во всем мире державший в руках живое сердце и заставивший его биться? Я падаю на стул у входа в приемную. Так же, или… глаза закрываются, и я проваливаюсь в черную дыру.
– Ах, Аня, проснись! – кто-то настойчиво трясет меня за плечо.
Я открываю глаза и медленно выныриваю из одуряющего тяжелого сна, который не прогоняет усталость, а лишь усиливает ее.
– В чем дело? – бормочу я, усилием стряхивая с себя дрему, готовая бежать куда потребуется.
– В отделении все хорошо, – быстро успокаивает меня Люба, – вот только тебя постоянно требует какой-то здоровенный мужик. Он всех уже порядком достал, никак не может понять, что ты задремала.
– С мужиком я потом разберусь. Как больной?
– Который? – притворно хмурит Любаша красивый лобик.
– Последний.
– Его Рори зовут, – сообщила мне Люба, словно выдала военную тайну, – он в себя пришел, здорово, правда?
– Да, здорово, – согласилась я, снимая ноги с заботливо подставленного кем-то табурета. – Это ж, сколько я спала?
– Около двух часов, – довольно сообщила мне Люба, с улыбкой глядя на мое ошарашенное лицо.
– Зак приходил?
– Нет, – тут же нахмурилась Люба, – у меня такое ощущение, что мальчишку давно уже никто серьезно не воспитывал, а ему явно не достает хорошей трепки.
– Оставьте вы парнишку в покое, – поморщилась я, – вон Керк, как меня встретит, так постоянно предлагает услуги по воспитанию Зака.
– Значит, есть за что, – спокойно рассудила Люба.
– Да не за что, – уверенно проговорила я, подходя к кофеварке и наливая кофе в две чашки, – он же еще совсем ребенок, а взрослым вечно что-нибудь да не нравится, это во-первых. А во-вторых, шахтерские детки тоже далеко не подарки, так что лучше пусть за своими приглядывает. Ладно, пойду, посмотрю, как там наш пациент, все остальное потом.
Я поставила чашку с недопитым кофе на стол и заковыляла в реанимацию, на ногах, словно набитых ватой. Странно, подумала я, проходя меж ровных рядов коек и просматривая «карточки-состояния», развешанные на спинках, я назвала Рори последним пациентом. Дело в том, что, допустим, у пилотов не принято говорить «последний вылет», они с незапамятных времен говорят «крайний», это вроде, как и не приговор, значит, будет еще один… Я назвала Рори последним. И сейчас очень хочу, чтобы он оказался действительно последним, кого искалечила и чуть не убила эта планета с ее ледниками, обвалами, не прекращающимся снегом и полезными ископаемыми. За этой чертовой рудой и лезут такие мальчишки, как Рори, не имея должной экипировки и навыков.
Когда думаю, сколько таких невинных душ сожрала планета, к скольким я уже не успела и к скольким не успею еще, хочется потратить некоторое количество своих денег на маленькую атомную бомбу и отправить Ценсу в тартарары, разметав микронами во все стороны космоса. Зачем мне все мои деньги, если я не могу даже пожертвовать ни оборудования для горняков, ни аппаратуру для своего госпиталя?! Это, видишь ли, запрещает устав компании, разрабатывающей шахты, и это бесит меня больше всего.
Я останавливалась у кроватей, выдавливая улыбку, разговаривала с пациентами, пытаясь их подбодрить и унять свое не к месту разыгравшееся раздражение.
С отцом я так и не успела, да и не хотела, признаться, пообщаться в госпитале, отправившись на осмотр укрытия. А оттуда, пересмотрев карты синоптиков, на лавиноопасный участок. Там зависла еще часа на два с дежурной группой спуская несколько тонн подтаявшего снега. Потом постаралась придумать себе какое-нибудь неотложное дело, чтоб не встречаться с генералом, кружившим вокруг госпиталя, как голодный волк. Но, в конце концов, пришлось внять мольбам персонала и отправиться в выделенный мне в городке дом, чтобы родитель перестал донимать всех и дал людям спокойно работать.
Мы расположились в одной из трех комнатушек, ее с натяжкой можно было назвать гостиной. Я посетила этот дом впервые с момента прибытия на Ценсу, если, конечно, не считать тех минут, когда заскочила оставить лишний багаж.
В гостиной почти не было мебели. Продавленный диван, шкаф, со сломанной дверцей, висящей на одной петле, два кресла с потертой обивкой неопределенного цвета, да грубо сколоченный стол под куском брезента – вот и вся обстановка. Если не учитывать украшений, роль коих исполняли сантиметровый слой пыли, заменяющий ковер и космы паутины, причудливо свешивающиеся с потолка.
Я периодически поеживалась, как от холода, так и от беспредметного разговора, который вел со мной отец. Вел, между прочим, один за двоих и весьма успешно. Он, не переставая, повторял на все лады, что я непременно должна бросить свою работу и отправиться с ним на «Алкиону».
Я ничего не отвечала – все доводы и возражения были приведены мною еще у дверей барака, гордо именующегося здесь больницей. И теперь я сидела в не протопленном доме, находясь в полусонном состоянии, и ожидала, когда же родителю надоест молоть языком за двоих, и он уберется туда, откуда прилетел.
Продолжалось все это больше часа, я уже начала тихонько сатанеть, а отец никак не хотел замолкать, так что я несказанно обрадовалась, когда громко хлопнула входная дверь, заставив лихо закачаться бороды паутины. Может это вызов? Я с надеждой смотрела на дверь, даже подалась вперед, всю сонливость как рукой сняло. Но вместо спасительного вызова в комнату протиснулся Керк, худощавый среднего роста мужчина, служащий охранником на шахте «Веселая вдовушка». Керк тащил за ухо что-то грязное и непонятное, в котором я усилием фантазии опознала Зака.
– Док, – обратился ко мне Керк, совершенно не обращая внимания на прерванного им генерала, – твой выкормыш снова перебаламутил шахтерских детей и устроил драку.
– Это правда, Зак? – я попыталась сказать это как можно спокойнее.
– Ну, не совсем, Ах, я…
– Ладно, потом, – прервала я его взмахом руки, так я ничего ни от кого не добьюсь. Керк будет твердить одно, Зак другое, а ухо-то скоро посинеет, – Керк, отпусти его, пожалуйста, я сама с ним разберусь.
– Еще раз увижу тебя возле шахт, – предупреждающе проговорил Керк потянув ухо Зака, отчего у того выступили слезы и он приподнялся на цыпочки, – к доку не поведу, а спущу шкуру прямо на месте. Понял?
– Только посмей, – ответила я за Зака, подпустив в голос побольше ласки, усилием воли подавляя поднимающуюся злость, – хоть пальцем мальчишку тронуть, я тебе быстренько помогу не справиться с очередной лавиною, со всем моим прилежанием.