— Знаете, чего больше всего боюсь я? Рака прямой кишки. Что придется гадить в мешок, пристегнутый к бедру. Как бедняга старый Арман Лемье. Помните его?
Лемье — это тот полицейский, что застегнул на мне наручники.
— Я теперь утром как в сортире засяду, — продолжал он, — так час пройдет, пока наконец разрожусь. И все такими мерзкими мелкими катышками.
— Узнать о ваших испражнениях мне было очень интересно. Но почему бы вам не пройти обследование?
— Как вы насчет японской еды?
— Стараюсь избегать.
— Я тут на пробу зашел в одно новое местечко на Бишоп-стрит. Называется «Цветок лотоса» (или как там они, черт, его именуют), так мне принесли сырой холодной рыбы и горячего вина. А я официантке говорю: послушайте, я люблю, когда еда горячая, а вино холодное, так что вы это унесите и попробуйте еще раз, ладненько? Кстати, до чего же я читать теперь много стал!
— Сидя в сортире?
— Лемье помнит вас как живого. Говорит, так, как вы это обтяпали, только гений может.
— Я тронут.
— А Лемье и сам для старого копа устроился будьте нате. Нашел себе вдову-итальянку с вот такими буферами, так мало того: у нее еще и dépanneur[117] где-то на северном конце города. Но ей-то, должно быть, каково, а? Я, в смысле, ну — лежит он с ней в постели, шмыг-шмыг, трах-трах, а она вдруг — глядь! — мешок этот хренов наполняется! Я вам, наверное, надоел?
— Надоели.
— Вы знаете, уже сколько лет прошло, а Вторая Мадам Панофски, как вы настойчиво ее именуете, до сих пор иногда приглашает меня обедать.
— Вам повезло. Из всех моих жен она пока что лучшая повариха. Не возражаю, если вы ей это передадите, — сказал я в надежде, что это клеветническое измышление достигнет ушей Мириам.
— Не думаю, что она примет от вас что бы то ни было, даже похвалу.
— Ничего, чеки с алиментами каждый месяц принимает.
— Ну ладно, шутки в сторону. Но у нее вся жизнь остановилась в тот момент! Все стенограммы слушаний она переплела в сафьян и перечитывает снова и снова, делает выписки, ищет упущения. А, вот! Скажите мне, в чем разница между Кристофером Ривом и О. Джей Симпсоном[118]?
— Откуда мне знать.
— О. Джей еще бегает, — сказал он и захохотал.
— Какая же вы скотина, Шон!
— Вы что, не поняли? Рив — это актер, который играл Супермена, а потом упал с лошади и теперь разбит параличом. А О. Джей должен сидеть в тюрьме. Так же, как и вы. Да ладно вам. Глядите веселей. Все это — слова. Переливание из пустого в порожнее. В вашем положении я, может быть, сделал бы то же самое. Никто вас не винит.
— Зачем вы все время сюда ходите, Шон?
— А вы мне нравитесь. Нет, честно-честно. У меня только вот просьбочка к вам имеется. Уважьте старика, ладно? Оставьте мне письмо, а в нем расскажите, что вы с ним сделали.
— С ним — это с телом?
Он кивнул.
— Да вы, скорей всего, не дождетесь, Шон. В последнее время такой вес набрали, на инфаркт просто сами напрашиваетесь!
— Нет, я вас провожу, Панофски. Даю гарантию. А вы оставьте мне письмишко. Обещаю после прочтения уничтожить. Мне просто любопытно, вот и все.
8
Сегодня снова утро началось со звонка Ирва Нусбаума, я даже не успел выпить кофе.
— Кошмар! — с ходу заголосил он. — Включай новости! Быстро! Вчера вечером школу Талмуд-Торы подростки по всем стенам свастиками изрисовали. Выбили стекла. Все, пока.
Еще одну поразительную весть принесла из Калифорнии сегодняшняя «Глоб энд мейл». У семидесятилетней женщины был муж, больной раком. Она о нем заботилась — меняла подгузники, кормила и так далее, при этом сама спала по нескольку часов в сутки из-за того, что он непрестанно смотрел телевизор. И вдруг она сломалась. Облила своего благоверного, с которым прожила тридцать пять лет, протирочным спиртом и подожгла, обнаружив, что он съел ее шоколадку. «Спустилась на минутку к почтовому ящику, возвращаюсь — нету! Никого больше в доме не было. Ясное дело, это он съел, — объясняла она. — Ему я тоже давала конфеты. Но эту он взял — мою! И я налила в чайную ложку спирт и его обрызгала. Спички были у меня в кармане. И как загорится! Я не хотела. Я думала просто попугать».
118
*