Когда по тебе стреляют, а ты не можешь ничего сделать, становится не по себе. Беру автомат и через открытый блистер начинаю палить вверх по склону. Подползли десантник со спасателем. Вытирая пот с лиц, покрытых гарью, они прокричали, что до сих пор не смогли вырубить из цепких объятий искореженного металла тела погибших. Предложили взлететь, чтобы не служить полигонной мишенью для «духов», покрутиться над ними на высоте, а уж когда они ракету дадут, снова зайти на посадку. Павлов план утвердил, и мы взлетели на спасительную высоту.
Пошла красная ракета! Представьте себе, что чувствует человек, который только что вылез из холодной воды, а ему снова нужно в нее бросаться. Холодно и неохота. А теперь увеличьте эти ощущения в сотни раз, и вы получите те чувства, которые охватили меня при виде этой ракеты. Лихорадочная дрожь пошла по всему телу. Ноги на педалях заходили ходуном. Огромным усилием воли я заставил себя отдать ручку управления вперед, посмотрел на свой доблестный экипаж. Борттехник, парень из баграмской эскадрильи, имени которого я даже не знал, сидел на своем рабочем месте, как окаменевший. Мой правак Боря, весельчак и похренист, побелел лицом. Тупо глядя вперед, он бессвязно бормотал что-то насчет курса. Я сам изобразил подобие улыбки, затем прохрипел экипажу каким-то чужим голосом: «Нормально, мужики.», — и перевел вертолет на снижение.
Внизу уже привычно поднимали камешки пули «духовских» винтовок, суетились десантники и спасатели, занося в грузовую кабину тела раненых и убитых, какие-то шмотки, оружие, боеприпасы со сбитого вертолета. Наконец нам подали знак: все, мол, можно взлетать. Чуть приподняв машину над островком, я понял, как ей тяжело. Напряглись все ее мускулы, задрожало от напряжения все ее тело, выгнулся тюльпаном несущий винт, обвисла балка и движки, взвыв на немыслимо высокой ноте, пропели «ну-у-куда-а- ж-ж-ты-ы-ы?». Мысленно умоляю ее потерпеть, поднажать ну еще чуть-чуть, ну надо, милая, отсюда выбираться, ты пойми! «Восьмерочка», постанывая, проседая под тяжестью непосильной ноши, чиркает носовым колесом за гребень волны горной речки и уходит в высоту. Уф-ф!
В Баграме подводят итоги первого десантирования. За две минуты боя во время высадки сбито два наших вертолета, повреждено пять, погибли четыре члена экипажа и десять десантников, ранены пять летчиков и восемь десантников. Но задачу никто не отменял!!! Угрюмо стояли два строя — летчиков и десантуры, готовые к следующему вылету. В «коридор» между двумя этими живыми (пока?) «стенами» вышел полковник Павлов.
Ни одного замполита в этот момент я не увидел. А что говорить? Как настроить людей на вылет в тот же район, на те же площадки, где так ошеломляюще быстро война сожрала их лучших товарищей?! Уверен, что ни один западный пилот ни за какие доллары, фунты и марки в этих условиях не полез бы снова в пасть тигру, пока массированными бомбардировками не сделали бы там пустыню!
Павлов, обращаясь к стоящим перед ним, сказал: «Ну что, тяжело? Но задачу выполнять будем!!». Затем рассказал соленый матерный анекдот и, махнув рукой, скомандовал: «На запуск!».
И все пошли. Молча, ощерившись на посадке огнем из всех видов оружия, да так, что из-за черного облака и вертолетов-то видно не было, зашли, сели, высадили, взлетели. Враг и опомниться не успел! Задача была выполнена!
Идем обратно. На душе пусто. Подходим к выходу из ущелья. Справа — четырехтысячники, на которых снег тает не каждое лето. Слышу в наушниках слабый голос: «Я «Маяк», «Маяк», кто меня слышит, у меня десять трехсотых и четыре двухсотых, кто слышит, прошу помочь.».
Раненых забрать — на войне первейшая задача. Прикидываю топливо, его остается в обрез. У других, значит, еще хуже. Отзываюсь на стон этого «Маяка», прошу его обозначить себя дымами, остальные вертолеты угоняю на дозаправку в Баграм.
Появились дымы. Бог ты мой, куда ж вы, милые, забрались! Оранжевый сигнальный дым курчавился на остром, как нож, склоне горы, высота которой, по нашим прикидкам, не меньше трех тысяч восьмисот метров! Ну ладно, попробуем. Иду на посадку. Еще издали, при подходе к склону, чувствую, как машину начинает швырять по высоте и направлению вертикальными потоками, которые всегда образуются при прогреве воздуха вблизи склонов, да тут еще ветер сильнейший «облизывает» гору. И вот уже скорость почти погашена, склон горы совсем близко, движки воют на максимальном режиме, пытаясь удержать вертушку в разряженном воздухе. Мускулы напряжены, рычаги управления ходят ходуном от упора до упора, компенсируя непредсказуемые броски машины.
Внезапно какая-то неумолимая сила стаскивает машину вниз по склону так, что его гребень оказывается выше по полету! Оп-п-п-а-а! Лихорадочно соображаю. Так, вверх не уйдешь, шаг-газ под мышкой и мощность уже полная, больше не выжмешь. Влево-вправо тоже не уйдешь, гора слишком близко, при развороте неминуемо столкновение. Ну и какое решение, командир? Мелькнула мысль, что командир эскадрильи пару часов назад погиб, замполит тоже, вот сейчас и я останусь здесь со всем своим экипажем. Что-то многовато за один день, обидно!
Ну, а решение, решение-то какое? А осталось одно — богу молиться и не вздумать управление дергать! И я обратился мысленно к боженьке, в эти пару секунд успев вложить в свое послание столько чувств, что, видно, дошли они до адресата, может, и занятого в тот момент делами поважнее. Также внезапно «вертушку» вышвырнуло вверх, и я кинул машину вниз, пока стихия не передумала. Вертолет замер, уцепившись лапами основных колес за острый склон. Переднее колесо, не уместившись на лезвии склона, качалось над пропастью глубиной километра полтора. Пришлось балансировать, как на канате, удерживать машину на двух колесах.
Борттехник (уже четвертый за день!) Толя Ларин из кандагарского полка спросил: «Командир, а как взлетать-то будем?». Как-как, а вот так: дождавшись окончания погрузки, движением ручки вперед до упора одним махом сваливаю машину в пропасть, стараясь не задеть хвостовой балкой за склон. Ухнув вниз, вертушка быстро набирает скорость, а там уже сам черт нам не брат.
«Как твоя фамилия?», — выдохнув, спрашивает бортач. Я ответил. «Запомню», — пообещал тот задумчиво.
Вечером в столовой попробовали с Борькой поесть. Не удалось. Вновь почудился запах горелого человечьего мяса.
На построении эскадрильи я смог сказать только о том, что если завтра не справимся с задачей, то ребята наши погибли напрасно.
Комната в модуле встретила нас пустыми кроватями: кто убит, а кто ранен. Остались мы с праваком вдвоем. Это была моя самая страшная бессонная ночь за всю жизнь. Старался проанализировать все, что случилось, что не должно было случиться по всем раскладам, но почему- то произошло. От навалившегося большого страха выворачивало наизнанку. Хотелось выть и кататься по кровати. Безумная мысль бередила и не давала покоя: «Уйти, убежать, скрыться, почему я должен, за что это мне? Как я завтра, да уже, считай, сегодня смогу повести эскадрилью в таком состоянии?!».
Утро наступило внезапно. На ватных ногах, с полным ощущением идущего на казнь человека я добрел до своего вертолета. Плюхнулся на сиденье, снова ушел в свои мысли. Очнулся от тычка борттехника: «Командир, запускать?». Кивнул, автоматически посмотрел на приборы. Загудела АИшка, ожили стрелки, от раскручиваемых винтов закачался горизонт, в кабине пахнуло выхлопными газами, винт набрал свою силу. И внутри все встало на свои места, противная стынь растопилась при одном взгляде на прибор температуры выходящих газов, голос окреп и вновь приобрел командирский металл. В эфир ушла уверенная команда: «Я двадцать пятый, группой на полосу для взлета!».