– А теперь п-послушайте меня. Ваша версия о «самоубийстве по-японски» несостоятельна. Уверяю вас, что никто кроме самурая прежних времен, с детства готовившегося к подобной смерти, не способен сделать себе харакири. Разве что буйнопомешанный в приступе острого безумия. Но Лимбах сумасшедшим не был. Это раз. Второе: вы обратили внимание на угол разреза? Нет? А я для того и поехал с трупом в п-прозекторскую, чтобы как следует изучить рану. Удар нанесен человеком, который стоял к Лимбаху анфас. В момент нападения корнет сидел, то есть агрессии никак не ждал. У перевернутого стула, как вы помните, натекла изрядная лужа. Именно там и был нанесен удар. Это три. Теперь обратите внимание на нож. Что он собою представляет?
Сергей Никифорович взял оружие, повертел.
– Обычная «рассекуха».
– Вот именно. Любимое оружие московских б-бандитов, с успехом вытесняет из их арсенала «финку». Такой нож позволяет наносить режущий удар без размаха, исподтишка. Раскрывают его за спиной, потихоньку вынимая из рукава, чтобы не видела жертва. Бьют, держа в закрытом кулаке рукояткой к большому пальцу. Дайте-ка сюда. Покажу, как это делается.
Он сделал быстрое движение рукой из-за спины – Субботин от неожиданности согнулся пополам.
– Остается характерная рана, мелкая у края пенетрации и постепенно углубляющаяся к месту изъятия. То есть противоположного рисунка сравнительно с ударом харакири, когда клинок сначала глубоко вонзают, а потом рывком, наискось, выдергивают. Еще раз повторяю, что сделать себе разрез такой протяженности, как у Лимбаха, смог бы только самурай невероятной выдержки, долго ставивший руку. Обыкновенно у японского самоубийцы хватало силы воли лишь вонзить в себя кинжал, после чего секундант немедленно отсекал бедняге г-голову. – Фандорин укоризненно смотрел на бывшего питомца. – Скажите мне, Сергей Никифорович, откуда у гусарского корнета бандитский нож?
– Не знаю. Купил по случаю. Возможно, именно для этой цели, польстившись на остроту лезвия, – ответил поколебленный, но еще не переубежденный Субботин. – Позволю себе напомнить о надписи на двери. – Он показал на кровавые буквы «Ли». – Если это не начало имени той, из-за которой молодой человек решил уйти из жизни, то что же?
– У меня есть предположение, но сначала давайте зададим кое-какие вопросы свидетелям. Самое время.
В артистическом фойе ждали Элиза и режиссер с помощником. Первую попросил задержаться следователь; Штерна и Девяткина – Фандорин.
Субботин послал за ними полицейского. Но тот привел только актрису и ассистента.
– Ной Ноевич рассердился и уехал, – объяснил Девяткин. – Действительно, неудобно, господа. Такой человек, а его, будто мелкого воришку, заставляют ждать вызова. Я могу ответить на любые вопросы, касающиеся распорядка, режима, устройства уборных и всего прочего. Это моя компетенция.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Фандорин актрису.
Она была очень бледна, с опухшими глазами. Прическа гейши сбилась вбок, на широких рукавах кимоно виднелись следы туши – должно быть, Элиза утирала слезы. Лицо, впрочем, было чисто вымыто, грима на нем не осталось.
– Благодарю, я чувствую себя лучше, – тихо ответила она. – Со мной почти все время была Симочка. Помогла мне привести себя в порядок, а то я была похожа на ведьму, вся в черных разводах… Сима ушла полчаса назад, ее вызвался проводить господин Маса.
– П-понятно.
Взревновал меня к Субботину, догадался Эраст Петрович. Ну и черт с ним. Пусть утешается со своей Клубникиной, обойдемся.
– Два вопроса, сударыня, – перешел он на деловой тон. – Первый: ручка была такой и прежде?
Эраст Петрович показал на внутреннюю сторону двери. Медная скоба была немного погнута.
Но Элиза, кажется, видела только следы крови. Она зажмурилась, слабым голосом произнесла:
– Я… не знаю… Не помню…
– Я помню, – заявил Девяткин. – Ручка была в полном порядке. А что это тут написано?
– Об этом б-будет мой второй вопрос. Госпожа Луантэн, называл ли вас когда-нибудь покойный «Лизой»? – Эраст Петрович постарался, чтобы вопрос прозвучал совершенно нейтрально.
– Нет. Меня никто так не называет. Давно.
– Может быть, в минуты… интимности? – Интонация спрашивающего стал еще суше. – Прошу вас быть откровенной. Это очень важно.
Ее шеки порозовели, глаза гневно сверкнули.