— Удушье — хворь?
— Превосходный вопрос. За дело — и разрешите его! — прогремел Уилкинс.
Даниель тем временем поднял с пола ещё листок.
— «Палка, женило, ствол…»
— Синонимы слов «срамной уд», — нетерпеливо произнёс Уилкинс.
— «Побирушка, голоштанник, христарадник…»
— Синонимы к слову «нищий». В философском языке будет лишь одно слово для срамных удов, одно слово для нищих. Быстро: Даниель, есть ли разница между тем, чтобы стонать и сетовать?
— Я бы сказал, да, но…
— С другой стороны, можно ли объединить под общим названием коленопреклонение и реверанс?
— Я… я не знаю, доктор!
— Тогда, как я говорю, за работу! Сам же я сейчас увяз в бесконечном отступлении по поводу ковчега.
— Который Завета? Или…
— Другой.
— А он здесь при чём?
— Очевидно, в философском языке должно быть по одному и только одному слову для каждого типа животных. Каждое обязано отражать классификацию; как названия жерди и бруса должны быть заметно схожи, так и наименования малиновки и дрозда. При этом птичьи термины не должны походить на рыбьи.
— Замысел представляется мне… э… дерзким.
— Пол-Оксфорда шлёт мне нудные перечни. Мое — наше — дело их упорядочить, составить таблицу всех птиц и зверей в мире. В таблицу уже занесены животные, которые досаждают другим животным: блоха, вошь. Предназначенные к дальнейшим метаморфозам: гусеница, личинка. Однорогие панцирные крылатые насекомые. Скорлупчатые конусообразные бескровные твари, и (предвосхищая ваш вопрос) я разделил их на спиральнозавитых и всех прочих. Чешуйчатые речные рыбы, травоядные длиннокрылые птицы, плотоядные котообразные звери — так или иначе, когда я составил все перечни и таблицы, мне стало ясно (возвращаясь к «Книге Бытия», глава шестая, стихи пятнадцатый — двадцать второй), что Ной каким-то образом затолкал этих тварей в посудину из дерева гофер длиной триста локтей! Я испугался, что некоторые континентальные учёные, склонные к афеизму, способны злоупотребить моими словами и обратить их в доказательство того, что события, описанные в Книге Бытия, якобы не могли произойти.
— Рискну даже предположить, что некие иезуиты направят их против вас — как свидетельство ваших будто бы афеистических воззрений, доктор Уилкинс.
— Истинная правда, Даниель! Посему совершенно необходимо приложить, отдельной главою, полный план Ноева Ковчега и показать не только, где размещалось каждое животное, но и где хранился фураж для травоядных, где стоял скот для хищников и где хранился фураж, которым кормили жвачных, пока их не съедят хищники.
— Еще нужна была пресная вода, — задумчиво произнёс Даниель.
Уилкинс, который имел обыкновение, говоря, наступать на собеседника, покуда тот не начинал пятиться, схватил кипу бумаг и огрел Даниеля по голове.
— Читайте Библию, неуч! Дождь шёл без остановки!
— Конечно, конечно, они могли пить дождевую воду, — проговорил совершенно раздавленный Даниель.
— Мне пришлось несколько вольно обойтись с мерой «локоть», — заговорщицки поведал Уилкинс, — но я думаю, Ною должно было хватить восьмисот двадцати пяти овец. Я имею в виду, чтобы кормить хищников.
— Овцы занимали целую палубу?!
— Дело не в пространстве, которое они занимали, а в навозе, который надо было выгребать за борт — представьте, какая это работа!.. Так или иначе, вы понимаете, что история с Ковчегом надолго застопорила создание философского языка. А вас я попрошу перейти к оскорбительным выражениям.
— Сэр!
— Не задевает ли вас, Даниель, когда ваш брат-лондонец бросается такими словами, как «гнусный подлец», «жалкое ничтожество», «хитрый пройдоха», «праздный бездельник» или «льстивый угодник»?
— Смотря кто кого так обозвал…
— Попробую проще: «развратная шлюха».
— Это тавтология и потому оскорбляет просвещённый слух.
— «Безмозглый фат».
— Тоже тавтология, как «льстивый угодник» и всё прочее.
— Итак, очевидно, что в философском языке не потребуются отдельные имена прилагательные и существительные для подобных понятий.
— Как вам «грязный неряха»?
— Превосходно! Запишите это, Даниель!
— «Беспутный повеса», «язвительный зубоскал», «вероломный предатель»… — Покуда Даниель продолжал в том же духе, Уилкинс подскочил к конторке, вынул из чернильницы перо, стряхнул избыток чернил и, вложив перо в руку Даниеля, подвёл того к чистому листу.