Гончаров смолоду был человеком исключительно добросовестным в труде, усидчивым, усердным. В зрелые годы он мог работать иногда с фанатической одержимостью. Его биографы сделали удивительный подсчет: значительная часть «Обломова» была написана всего за месяц с небольшим!
Однако писатель охотно поддерживал им же самим созданную легенду о своей лени, избалованности, неумении приспосабливаться к трудным обстоятельствам. Таков он и на многих страницах «Фрегата «Паллада».
Но образ апатичного литератора — разве это Гончаров? Черты внешнего сходства — некоторая медлительность, вальяжность, ранняя полнота — несомненны. Однако воспоминания спутников писателя в труднейшем плавании показывают, что Гончаров не обладал и половиной тех недостатков, которые себе приписывал, зато имел немало достоинств, о которых умалчивал.
Он с честью сделал заветные «четыре кампании», и его воспитателю, моряку Трегубову, на склоне жизни довелось прочесть в «Морском сборнике» очерки своего любимца о тех странах, которыми тот грезил в детстве.
Уже одно плавание на фрегате перечеркнуло образ «принца де Лень». Возвращение же через дальневосточные и сибирские земли показало умение Гончарова преодолевать с полным самообладанием и мужеством трудности, по-своему, может быть, еще более значительные, нежели встречающиеся в беспокойной жизни моряка.
Писатель поторопился, назвав в письме друзьям путь через Сибирь широким, безопасным, удобным. То было первое ощущение после расставания с тесным корабельным мирком, после того как шаткую палубу сменила надежная земная твердь. Но уже вскоре он понял, что «истинное путешествие в старинном трудном смысле, словом, подвиг, только с этого времени и началось».
Началось же оно у побережья Охотского моря, в Аяне, откуда надо было пробираться — вернее, пробиваться — на Якутск. Это и в наши дни края все еще довольно пустынные, а в те годы…
Единственный путь — тропа, доступная летом всаднику и вьючной лошади, зимой — собачьей упряжке. Тропа ненаезженная, извилистая, где через речки — вброд или вплавь, через топи — по жердям, через горные перевалы — как сумеешь, пешком, а то и ползком. Тропа, взбирающаяся на таежный хребет Джугджур, который и сегодня географы характеризуют как труднодоступную горную страну.
Гончаров преодолевал ее в сопровождении двух якутов. Он сначала не верил, что вообще можно подняться по склону с обледенелой снежной глыбой на самой крутизне. Караван едва полз по каменным осыпям. Две вьючные лошади перевернулись через голову, одна так и не поднялась. Гончарова «подстраховывали» кушаком на случай, если тот сорвется. Подъем был так тяжел, что даже у привычного к нему якута хлынула носом кровь.
Но что Джугджур в сравнении с болотами, начавшимися за хребтом! Топи неоглядные, вязкие, обойти нельзя, надо лезть в жижу, а если начнет засасывать — вались вместе с лошадью на бок, потом выкарабкивайся с осторожностью, чтобы не увязнуть глубже. И так по десять — двенадцать часов в день.
А затем многодневное плавание на хлипком дощанике по стремительной горной Мае, где суденышко застревает на перекатах; ветер рвет последнюю осеннюю листву, падает снег, берега белы, на тиховодье — ледок.
Поистине все познается в сравнении: «Да, это путешествие не похоже уже на роскошное плавание на фрегате…» Роскошное! Забыты шторма, авралы, теснота каюты. Там, по крайней мере, не надо было спать одетым на чемоданах, врезающихся в бок.
Двести верст верхом, шестьсот по реке в канун ледостава, а от того места, где Мая впадает в Алдан, — опять через болота, вдвойне коварные, прикрытые свежим снегом.
В письмах же с дороги — ни нытья, ни ворчания, ни жалоб. Ночуя в юртах, где «блох дивно», кутая растрескавшееся на морозе лицо в обледенелый шарф, с трудом переставляя опухшие от ревматизма ноги, писатель, как обычно, лишь подтрунивает над собой.
Все дорожные мытарства не заслоняют от него главное. Он вглядывается, «вдумывается» в Сибирь — и вот оказывается, что «петербургский барин» один из первых среди путешествующих по сибирским просторам верно оценивает прошлое, прозорливо угадывая кое-что и в будущем.
Разрозненные заметки, набросанные в пустой юрте, на крохотной почтовой станции, просто «в лесу, на тундре» или у берега Лены в ожидании переправы, объединяет мысль о подвиге людей, придающих жизнь и движение далекой окраине, пробуждающих спящие силы. И кристаллизуется образ, обращенный и в прошлое и в будущее.