Я видел обелиски, поставленные в память партизанских подвигов. Султан аль-Атраш дожил до освобождения своей родины. Благодарное правительство независимой Сирии хотело воздвигнуть ему памятник при жизни. Только тот, кто знает обычаи мусульман, запрещающие изображать людей даже после их смерти, сможет оценить, какую честь собирались оказать народному вожаку.
Султан аль-Атраш велел отдать деньги на постройку школы, заявив, что никакого памятника ему не надо, а если этот памятник все же соорудят, то он, как опытный партизан, сумеет его взорвать…
Хауран — довольно угрюмая местность у края аравийских пустынь. Здесь преобладают темные, мрачные тона. Базальтовые глыбы, то почти черные, то серые, торчат у дорог и посреди полей. Местами такой же мрачный оттенок имеет и почва. Издалека кажется, что на всхолмленную равнину падают тени облаков. Но небо безоблачно, солнце печет «вовсю, а «тени» — просто пятна обнаженной земли.
Вот в этих местах и началось знакомство экспедиции Николая Ивановича Вавилова с полями Сирии.
При слове «экспедиция» воображение рисует нам, в зависимости от места и времени ее действия, то тяжело навьюченный караван верблюдов, то колонну вездеходов, то лагерь в тайге, где среди свежих пней поднимается буровая вышка.
Экспедиция Николая Ивановича Вавилова — это чаще всего сам Николай Иванович Вавилов. Один. Один среди чужих. Далеко не всегда его мог сопровождать даже кто-либо из ближайших сотрудников.
В переводчиках Вавилов нуждался в редчайших случаях. У него были поразительные способности в лингвистике. Пробыв недолго в Иране, он смог объясняться с иранцами на их родном языке, а во время путешествия по Афганистану начинал день с заучивания грамматики языка горцев по руководствам, составленным… на арабском языке.
Николай Иванович хорошо ездил верхом и свободно водил автомашину по самым скверным дорогам и вовсе без дорог. Когда-то немецкий поэт и натуралист Адельберт Шамиссо говорил, что лучший головной убор путешественника — докторская шляпа. Познания Вавилова в медицине были достаточными, например, для того, чтобы лечить раненого губернатора горной области Афганистана…
В Сирии же Вавилову пришлось действовать в духе древнего изречения: «Врачу, исцелися сам!» Приступы малярии были особенно изнурительными в краю, где солоноватая вода редких колодцев не утоляет жажду, где пыльные смерчи проносятся над пустынными нагорьями и солнце, едва успев подняться из-за горизонта, уже раскаляет камни.
Николай Иванович обычно вставал рано, задолго до рассвета. У себя на родине он во время летних поездок по полям начинал рабочий день в четыре часа утра. В экспедициях иногда допускалась поблажка: подъем в пять, реже в шесть часов. Быстро седлалась лошадь — и в путь.
От хины, принимаемой для облегчения приступов лихорадки, звенело в ушах. Когда начинался озноб, Николай Иванович еще оставался в седле. Затем искал тень, несколько часов, обливаясь потом, метался, пил противную теплую воду — и снова седлал коня.
Он дорожил каждой минутой. Военная обстановка все обострялась. Кроме того, летняя жара ускоряла созревание хлебов. Когда Вавилов нашел наконец первые стебли дикой пшеницы, колоски уже осыпались и зерна надо было подбирать с земли.
Они были не столь крупными, как описывал Аронсон. Действительно, на первый взгляд казалось, что «дикарка» растет едва не на голых камнях. А присмотришься — она укоренилась в трещинах, куда ветры принесли плодородную почву и где дольше держится влага. В таких условиях будет расти и обыкновенная пшеница.
Важно было выяснить также, бедны или богаты культурными формами пшеницы крестьянские поля по окрестным нагорьям. А эти нагорья — в районе, занятом повстанцами.
— Попробуйте рискнуть, — неожиданно предложил Вавилову офицер французской заставы. — Друзы опасны только для нас. Вы — русский, вы — большевик. Но если вас примут за француза раньше, чем вы успеете сказать, кто вы, то…
Выбрав время между приступами малярии, Вавилов, размахивая палкой с белым платком, направился к горному селению. Он, конечно, рисковал. Его встретили недоумением и подозрительностью.
Но человек из далекой страны обладал даром располагать к себе сердца. Он улыбался приветливо и открыто, нисколько не приноравливаясь к обстановке, а просто оставаясь самим собой.
Ведь вся его жизнь проходила «на людях», в его кабинете всегда было полно званых и незваных, в его ленинградской квартире шумные споры нередко продолжались за полночь. И друзы, настороженные и недоверчивые друзы, должно быть, почувствовали в пришельце с белым флагом доброжелательного, искреннего человека, не похожего на офицера или чиновника.