- Вором, - помог ему Аркадий Швейцер. - А что же? «Честно - не всегда уместно», - говорила бабушка Толца, царство ей небесное, снимая украдкой воск со свечей в канун Судного дня.
- Кто просит вас истолковывать мои слова? - произнес Бронзентолер. - Я говорю, будучи только менялой, не проживешь, значит, надо еще приторговывать. Купишь старенькую монету, миртовый коробок, серебряный набалдашник, еще какого-нибудь лому - и так вот превращаешься из менялы в торговца. Снимешь дыру, прибьешь вывесочку: «Покупаю - продаю», и дело в шляпе. Забредет иной раз барин или барыня, соплеменник, черт, дьявол, - и вот покупаешь, продаешь, меняешь шило на швайку; заработал, доложил - это не важно, главное - поторговал.
И был день. Однажды вечером сижу, задумавшись, - ни одного покупателя. И вот открывается дверь, и ко мне заявляется какой-то пан, огромный-преогромный, головой подпирает потолок, два страшенных усища и нос...
- Какого и наши праотцы не видывали! - пропел Швейцер.
Бронзентолер уставился на него, и на лице его застыл вопрос: «Откуда это?»
- Это из Библии, - объяснил ему в простоте Аркадий.
- Хорошо, что вы нам сообщили, не то мы подумали бы, что это из французской истории, - съязвил писатель. Аркадий ответил ему тем же:
- Здорово, кума! На рынке была. Кто спрашивает вас, зеленый крыжовник, терпкая кислица, телячьи мозги?
- Спасибо за комплимент! - низко поклонился Чемчура.
- Не за что, - с поклоном ответил Аркадий.
- Ну-ка, может, вы прекратите эту перепалку! - прикрикнул хозяин и стал рассказывать дальше: - Итак, на чем же мы остановились? Да, значит, входит ко мне в лавчонку высоченный барин, присаживается и давай разглядывать мои товары; расспрашивает, сколько стоит то, сколько это, и разговаривает со мной по-польски, из чего мне становится ясно, что передо мной поляк.
Однако он ничего не покупает. «Откуда пан?» - спрашиваю я. «Из Варшавы», - отвечает. «Что делаете здесь?» А он: «Ниц не робя», - это значит - ничего.
На следующий день снова зашел, посидел, посмотрел, поболтал - и все. Послезавтра - опять то же. И так каждый день.
«Как вам нравится город, пан граф?» - спрашиваю. «Очень хороший город. И не так город, как его люди, и не столько люди, сколько местные евреи». О евреях он, оказывается, очень высокого мнения. Потому что, говорит он, евреи народ хороший. «Израелиты, есто бардзо шляхетна нация»[6] - точно вот так сказал, честное слово. Впервые вижу, чтобы барин, да к тому еще поляк, уважал евреев, называл их израелитами, а не жидами, водился бы с ними, расхваливал их прошлое, древних царей, пророков. Что уж говорить о царе Соломоне! Этот, заявляет барин, был «бардзо не глyпы чловик», что означает - совсем не дурак. Вот так и говорит, честное слово.
Короче говоря, этот барин стал у меня частым гостем, совсем своим человеком. Сам не знаю почему, но мы с ним очень подружились, даже полюбили друг друга; хаживали в гости - он ко мне в пятницу вечером отведать фаршированной рыбы, я к нему в субботу днем - на стаканчик чаю. Кто он и что он - я ничего не знал. Стороной лишь слыхал, что он граф и фамилия его Домбе-Дембо-Дембицкий.
- Ага! - вскрикнул Аркадий Швейцер. - Это похоже на нашего Мойше-Мендл-Мордхе-Арн-Пейсе-Двойре-Мойше-Мендиса. Перед тем как выговорить его имя, надо хорошенько закусить. Ну ладно! Как же, вы говорите, зовут вашего пана?
- Его зовут Домбе-Дембо-Дембицкий. А живет он за городом у своих двух сестер, которых у нас называют барышнями и которым вместе за сто перевалило. Девы эти постоянио сидят взаперти, боятся человеческого глаза, и ни один мужчина еще не удостоился лицезреть их, и я в том числе. Каждый раз, когда я затевал разговор о сестрах, мой барин махал рукой и брался за свой длинный чубук.
Как-то сидим мы с ним в субботу и пьем чай, вот ни с того ни с сего барин спрашивает меня: «Скажи-ка, пане Мошка, во сколько ты меня оцениваешь?» - «Не понимаю, о чем вы говорите, пан граф?» - отвечаю ему. «Как думаешь, например, каково мое состояние?» - «Сколько бы вы ни имели - желаю в десять раз больше». Он снова с вопросом: «Але напшиклад?» - то есть примерно сколько. Ну что ж! Чего мне стоит? Взял да и брякнул: двести тысяч. А он тут как захохочет, схватился за бока, трясется, покатывается, я думал, вот-вот лопнет со смеху. «Ты естем велким дурним, Мошка! - говорит. Это значит, я большой дурак. - На мою долю приходится ни больше ни меньше как тридцать три миллиона. А втроем с сестрами мы владеем девяносто девятью миллионами». И, не долго думая, он подходит к камоду, вытаскивает целую кипу бумаг и сует мне под нос. «На, бачь!» Значит: на, смотри! Но что мне там смотреть? Вижу, бумаги со множеством печатей, но что это такое, не знаю. «Видишь, - говорит он мне, - эту подпись? Это подпись самого президента. Прислано из Америки, прямо на мое имя, из Сан-Франциско, из Калифорнии». Ну что ж, Калифорния так Калифорния! Однако я не знаю, с чем это едят. «Знаешь что, пане Мошка, - говорит он мне, дай я тебе расскажу, кто я есть, тогда ты поймешь, что зто за бумаги и кто такой граф Дамбе-Дембо-Дембицкий».