Гринька до самого утра не слезал с крыши, ни на миг, конечно, не заснул. Он ждал птиц во всю мочь и деревенел от страха.
К утру совсем изморился, устало оглядывал глазами небо, но оно было совершенно чистое, пустое.
И Гринька, обхватив печную трубу, разревелся про себя, и стал глотать какие-то противные слюни, беспрерывно наполнявшие рот.
Наверно, мать, узнав обо всем этом, наподдавала бы Гриньке, но на его счастье после той ночи он заболел. Это даже удивительно, как повезло! Гриньку встряхивало, кидало то в жар, то в мороз. Во сне он бредил, звал к себе птиц и даже свистел.
Но в общем в эти дни жилось совсем неплохо. Во-первых, можно было отдохнуть от школы. Во-вторых, мальчишки из класса валом валили к кровати больного, жалели Гриньку, и Ленька Колесов даже пообещал подарить ему голубят из-под пары николаевских тучерезов. А самое главное заключалось в том, что теперь можно было сообщить матери о мене коньков на голубей, не боясь никаких особенных для себя последствий.
Гринька болел почти до самых летних каникул. Врач изредка приходил к ним на квартиру, объяснял маме — Гринька это сам слышал, — что у мальчишки немножко подгуляли нервы и ему нужен свежий воздух, питание и развлечение.
Все складывалось великолепно. Гринька даже готовился к тому, чтобы в удобный момент попросить у матери денег на птиц.
Но перед самыми летними каникулами мама придумала неожиданное дело. Рассчитывая укрепить здоровье сына на чистом воздухе, а заодно оторвать его от «пагубного влияния улицы», она попросила у фабричного начальства выделить ей место под огород.
Участок земли Журиным нарезали далеко за городом, километрах в пяти от крайних домов, на берегу мелкой и звонкой речушки Вторая Ельцовка. Рядом с участком находился пустой дом, принадлежавший казне, и власти разрешили маме пользоваться им в теплую пору.
И вот мама взяла отпуск на фабрике, знакомый извозчик подогнал свой фаэтон прямо к крыльцу, и мама вместе с Гринькой уложила в пролетку самое нужное для житья за городом.
Лошадки бежали частой рысцой, извозчик вкусно почмокивал на них губами, и булыжник мостовой пощелкивал под колесами фаэтона.
Сразу за городом пошел немного выцветший и не очень красивый смешанный лес, низкорослый и слабый, будто он по самое горло наглотался фабричного и заводского дыма окраин.
Но у одинокого дома, где находился огород, воздух был совершенно чист, прозрачен, пах малиной и медом.
За огородом таинственной, сине-черной сплошной стеной стоял глухой хвойный лес. Он влетал в открытые окна дома птичьим перезвоном и цвиньканьем, горьковатой одурью хвои, и снова — чистым благоуханьем ягод.
Неподалеку, в деревеньке, как и во всякой деревеньке, копошились, скакали на палочках, играли в казаки-разбойники не очень-то хорошо одетые, обветренные, пропыленные, каленные солнцем мальчишки.
Уже на другой день после того, как Гринька с мамой устроились в домике, к заборчику осторожненько приблизились двое, совсем похожих друг на друга, мальчишек. Гриньке показалось, будто оба они вытесаны из одного березового полешка: русые припыленные волосы, веснушки на курносых носах, ситцевые блеклые рубахи. У одного, видать, старшего, рубаха, пожалуй, была потемней, да и заплат на ней пестрело больше.
Они с интересом глядели на Гриньку и о чем-то редко шептались, едва кивая в его сторону.
Гринька подошел к ограде, спросил:
— Дружить будем?
— Отчего ж не дружить, — ответил мальчишка в сильно залатанной рубахе. — Дружить — это хорошо.
Говоря, он настороженно поглядывал на городского, будто примеривал его силу на случай стычки или какого неприятного разговора.
Это оказались братья Васька и Артемий Щукины, сыновья промыслового охотника Дементия Щукина, по деревенской кличке — Демки-дьякона.
Старый Щукин, которого в тот же день увидел Гринька, и в самом деле походил на дьякона. Он носил длинную путаную гриву волос, какой-то странный, весь просаленный, костюм, похожий сразу и на извозчичий армяк и на церковную рясу. Бас у Щукина был прямо трубный.
Как скоро выяснилось, в словах Демка-дьякон сильно напирал на «о», а в жизни любил без памяти только две вещи: водку и лес.
Оттого, как заключил Гринька, несуразный и все-таки занятный этот человечище совсем никакого внимания не обращал на семью и предоставлял ей возможность кормиться и жить, как бог на душу положит.
Васька с Темкой все нешкольное время пропадали в лесу, брали там лучшие грибы — белые; грузди, сухие и мокрые; ловили в Ельцовке мелкую рыбешку; красили рты разной лесной ягодой.
Мать Гриньки обрадовалась мальчишкам.
— Вася и Тема, — сказала она, подозвав их, — вы дружи́те с Гришей, ходи́те с ним в лес. Он болел, и теперь ему надо укрепить здоровье.
— Это ладно, — окая, как и отец, согласился старший из братьев Васька и удивленно почесал ногой ногу: он не знал, как это можно болеть, когда тебе только десять лет.
В тот же день приятели отправились в деревню.
В совсем спутанной, взъерошенной какой-то избе Щукиных пахло не то кислым, не то сладким — может, от квашни, пускавшей пузыри на печке, а может, от громадного нагольного полушубка, брошенного на полати. Всюду: под ногами, на лавках, на подоконниках — валялись обрывки неведомых старых книжек, из которых Щукин, вероятно, делал пыжи. На полу зеленели стреляные металлические гильзы. Горбатились на шесте рыболовные сети с присохшими травинками и грязью болот. Тявкали, скулили и барахтались под кроватями и столом маленькие криволапые разномастные щенки.
Сам хозяин дома сидел у грубого стола ручной работы, наливал себе в кружку белого вина и сильно хрустел огурцом.
Его жена, мать Васьки и Темки, металась от печки к люльке, привешенной за веревку прямо к потолку, бегала то в сени, то на огород. Она глядела на мужа сразу и злыми и беспомощными глазами, но молчала. По опыту, видно, знала, что разговоры и ругань никакого толку не дадут.
Увидев гостя, робко вошедшего в избу, громадный Щукин подмигнул Гриньке и ухмыльнулся:
— А ну, иди сюда, ваша светлость. Я на тебя погляжу.
Васька и Темка сразу стали по бокам своего нового товарища и угрюмо засопели.
— Я не ваша светлость, — растерянно сказал Гринька. — У меня Журин фамилия.
— Не ври! — расхохотался Щукин. — Я доподлинно знаю: ты сын Кольки второго, бывшего российского самодержца.
Гринька уже хотел зареветь от обиды, но старый Щукин снова весело подмигнул ему:
— Ты не сердись, парнище. Это я так, спьяна, значит.
Он пил водку и все время говорил. Как все нетрезвые люди, перескакивал в разговоре с пятого на десятое, и Гриньке трудно было следить за его словами.
Выяснив у гостя, что его отец воевал за Советскую власть, Щукин внезапно полез за икону и вытащил оттуда что-то завязанное в платочек. Развязал узелки и показал Гриньке фотографию:
— Вот смотри, я тоже против Колчака маленько дрался.
С фотографии смотрело молодое и очень озорное, под чубом, лицо Дементия Щукина. Отец Васьки и Темки сидел на пузатой и лохматой сибирской лошадке, и правая рука его покоилась на эфесе наполовину вытащенной из ножен шашки.
— Видал? — спросил Щукин. — Тоже в Красной Армии пороху нанюхался. Только зря, видно.
— Это почему же зря? — обиделся Гринька за Советскую власть и Красную Армию. — Вы кулак, что ли?
— Хо, кулак! — расхохотался Щукин. — Вон она, моя скотина!
И он ткнул громадным, как сук, пальцем в щенят, облепивших его сапоги.
— Так почему же зря? — не желал отступать Гринька.
— А потому что я как думал?.. — похохатывая, сказал Щукин. — А вот как я думал: победим беляка — и тогда все мое. Я, значит, буду винишко попивать, а буржуй пусть на меня работает. Пусть он, сукин сын, мне жратву и белое на печку тащит.