Однажды утром раньше всех поднявшаяся Федосья поспешно вернулась со двора.
— Ой, Егордан! Старик Семен, Сидоркин сын, наше поле перепахивает.
— Да что ты болтаешь! С ума он сошел, что ли!
Алексей и Никитка, сбросив с себя рваное одеяло и вмиг одевшись, выбежали во двор.
Евдешка Татарская дочь вела за повод знакомого Никитке огромного бурого Веселовского вола. Сам старик Семен шел за сохой, рассекая посреди недавно засеянную пашню Лягляриных.
С трудом передвигая ноги, вышел Егордан. Федосья следовала за ним. Семен уже заходил на вторую борозду. Тяжело опираясь на палку, Егордан двинулся по направлению к нему и, не доходя шагов десяти, сказал дрожащим голосом:
— Старец Семен, что ты делаешь?
— Что делаю? — прогнусавил Семен. Оставив соху, сн медленно подошел к Егордану с ивовым кнутовищем в руке и повел огромным носом, будто принюхиваясь к чему-то. — Думаю, что дело делаю. А если считаешь неправильным, запрети мне силой княжеской печати. Эту пашню ты присвоил не по закону, она сиротская.
— Как так сиротская? Чья же?
— А вот этой вот… Евдешки.
— Я сам из года в год обрабатывал ее мотыгой, ведь ты знаешь…
— А хоть бы на спине ты по ней катался! Она не твоя, а чужая. Поди да посмотри в наслежную ведомость. Там пашня записана на имя Евдешки Татарской дочери. Вот князь и велел отобрать ее у тебя! — И старик направился обратно к сохе.
— Давай! — крикнул он Евдешке.
Большерогий вол двинулся к Егордану. Но Егордан упал перед ним поперек борозды, и пальцы его вытянутых рук вцепились в рыхлую землю, будто пашню уносили из-под него и он старался этому помешать.
— Старец Семен, неужто и по мне сохой пройдешь? — простонал он.
Его рваная рубаха сбилась кверху, а твердые от грязи штаны из телячьей кожи оттопырились над костлявой поясницей, будто верша.
Евдешка с возгласом: «Ой» — попятилась и остановила вола.
— Веди! — крикнул ей старик Семен.
Он выпрямился и, не выпуская рукояти сохи, хлестнул вола. Вол рванулся, резко присев на задние ноги, и устремился вперед. Волоча за собой Евдешку, он надвинулся на лежащего Егордана. Никита и Алексей разом заголосили. А Егордан, вздрогнув, еще плотнее прижался к земле, закрыл глаза и замер. Евдешка отвела вола в сторону.
— Давай, давай! — диким голосом орал Семен, нахлестывая животное.
Вол рвался в разные стороны, соха криво расчерчивала пашню. Старик опрокинул соху, подскочил к распростертому на земле Егордану, забегал вокруг него, будто танцуя, и вдруг схватил его за ноги, чтобы оттащить в сторону.
Федосья с криком повисла на руках старика.
— Довольно тебе, Семен! Совсем стыд потерял! Не боюсь я твоей чертовой собаки, я не Веселовская!
А Никитка поднял высоко над головой подвернувшийся под руку кол и двинулся на обидчика.
Старик, скрывая смущение, загнусавил:
— Не бабье это дело и не детское! Это подсудное дело! — Бегая вокруг Егордана, он убеждал его и грозил — Дурак, тебе же попадет за это, я знаю: ты нарочно жену не унимаешь, чтобы потом можно было сказать: «Он избил мою законную, венчанную жену»[15]. Ну, да я лучше тебя законы знаю. Все равно через князя заберу весь твой урожай, а тебе еще придется оплатить двух рабочих и одного вола за целый день.
В это время вдруг послышался певучий голос старой Дарьи:
— Может, ты, Семен, и знаешь законы, но вот знаешь ли ты, что такое совесть, а?
Если бы Дарья кричала и возмущалась так же, как все, никто бы на нее и внимания не обратил. Но тихий, певучий голос маленькой, сухонькой старушки, стоящей на краю пашни, подействовал на страшного обидчика. Умолкнув, все повернулись к ней.
— А ты что, свою совесть хочешь мне одолжить? — спросил оторопевший Семен.
— Совесть — не серая лошадь, ее не одолжишь. Вот и показал, что она тебе неведома… Да и не удивляюсь я на Семена, — продолжала Дарья, — эта рыбка из знакомого мне озерка, а удивляюсь я тебе, Евдешка Татарская дочь. Зачем ты на свое сердце топор заносишь, к своей печени нож приставляешь? Отвечай мне, несчастная! Или ты не батрачка, не нищая? Или ошибаюсь я и ты не Евдешка Татарская дочь, а Пелагея Сыгаева Князева жена? Да как ты посмела заодно с богатеями на клочок бедняцкой земли позариться! Отвечай-ка мне напрямик, не виляя и не пряча свои бесстыжие глаза! Зачем ты привела сюда этого лешего?
— А я, что ли, его привела! — отворачиваясь, проворчала смущенная Евдешка. — Иль я не батрачка?
— Вот я и спрашиваю: как же ты, батрачка, пошла-против батраков, за богатеев?
— Они мне говорили: «У тебя есть земля, она тебе-не нужна, отдай ее Семену». А не сказали, что у Егордана отобрать хотят.
— А ты взгляни под ноги-то, ведь не слепая. Может, увидишь, несчастная, что стоишь на чужой, засеянной пашне.
Евдешка послушно глянула под ноги:
— А я разве знаю их темные дела? Как собак, стравливают нас. Кончено! Ухожу я от них, постель на спину — и ухожу.
Она быстро выпрягла вола из сохи и подошла к лежащему Егордану:
— Егорданушка, ты не обижайся на меня, и вы все не обижайтесь, простите дуру… Я и не знала, что взялась перепахивать засеянную пашню.
— И не видала, что делаешь? — грозно спросила ее Дарья. — Ослепла, что ли?
— Не думала, вот и не видала. Хотите — верьте, хотите— нет… — Евдешка поправила старый платок на голове и поспешно двинулась по направлению к Эргиттэ.
Семен поймал вола, запряг его в сани, стоящие на краю пашни, взвалил на них соху и поехал прочь, зацепив на дороге изгородь и с треском сломав большую жердь.
Все семейство бросилось поднимать Егордана.
— Семен, а Семен, что же ты нас не перебил? А то ведь тебе потом это припомнится! — крикнула Федосья вдогонку Семену.
— Перестань! — сказал Егордан, стоя на коленях. — Ну его…
Вскоре приехали Эрдэлир и Бобров. Увидев, что Егордан сидит на дворе в одной рубашке, фельдшер по-дружески пожурил его. Но он был чрезвычайно рад выздоровлению пациента и сказал, похлопывая Егордана по плечу:
— Молодец, вот молодец! Ну, спасибо тебе!
— Нет, тебе пасиба, — заговорил растроганный Егордан. — Несчастье мое, что не могу говорить по-русски. — И, резко обернувшись, он обратился к Никитке: — Скажи-ка ему мои слова, что, мол, стал он для меня богом, что без него пропал бы и я и мои дети… что он спас мне жизнь и я буду благодарен ему, пока дышу, и дети мои будут благодарны. Скажи ему, что он хороший русский человек, друг бедных…
Мальчик, как мог, перевел фельдшеру слова отца, но, видимо, Бобров все-таки многого не понял.
— Спасибо тебе, Егордан! — повторил он. — Труды мои не пропали даром. Вот возьми, только не ешьте, а сажайте, — и он протянул Егордану небольшой узелок семенного картофеля.
— Пасиба! Пасиба!
Спустя несколько дней злосчастный семеновский вол выздоровел так же внезапно, как и захромал. К великому удивлению Федосьи, которая пошла утром поить скотину, животного на месте не оказалось. Вол, видно, ночью поднялся, растолкал рогами слабые жерди изгороди и теперь преспокойно жевал зеленую траву на дальней опушке леса.
Услышав радостную новость, все домочадцы тут же выбежали из юрты и с трудом водворили вола на место.
Затем Никитка побежал в Эргиттэ, где находился летник Семеновых. Павла он не застал. Дома оказалась мать хозяина, грозная старуха Мавра, да кое-кто из челяди.
Мавры Никитка боялся. Ее суровое, морщинистое, почти квадратное лицо, маленький остренький носик и круглые пронзительные глаза не сулили ничего хорошего. А кроме того, Мавру ничем не удивишь, все она заранее знает и может предугадать любую новость. И что бы ни рассказали при ней, она непременно заявит: