— С Майыс будем жить! — обрадовалась Федосья.
— Она будто совсем не та стала, — неопределенно сказал Егордан.
— Ну конечно, у старика и жена старуха, да к тому же Майыс теперь богачка, — решила Федосья.
Федор Веселов почти ежедневно посылал своего Давыда к Лягляриным — объявить им, что он через несколько дней переезжает: пусть они, мол, заблаговременно покинут Дулгалах. В день переезда Веселовых Егордан умолял Федора оставить ему хоть клочок земли под юртой. Федор наотрез отказал в просьбе и потребовал, чтобы Ляглярины и Эрдэлиры покинули его землю в течение двух дней.
— А сколько лет ты жил на моей земле? — спросил отчаявшийся Егордан.
— Что ж мне, с тебя, что ли, с глупого да нищего, пример брать? — весело ответил Федор. — Нет, брат, два дня!.. Иначе будем судиться. Зато, когда я буду проситься к тебе в Эндэгэ, ты уж не пускай меня туда! — захохотал он.
Егордан вернулся в юрту с печальной вестью.
Тихая, аккуратная Лукерья, выслушав его, молча встала и с особенным усердием подмела земляной пол. Потом она вскипятила воду и принялась старательно мыть столбы и нары волосяной мочалкой.
— Да ты что, дура этакая, еще двадцать лет здесь жить собираешься? — крикнул ей Федот. — Перестань!
Но Лукерья в ответ что-то неслышно пробормотала и продолжала работать с еще большей тщательностью.
— Я что говорю? Перестань! — во все горло заорал Федот. — Что за… — и Федот произнес страшное слово.
Самый отпетый человек не посмеет вымолвить его, ибо оскорбленный ангел-хранитель на три дня отлетает от такого охальника, осквернившего женщину этим дурным словом, а владыка чертей сатана три дня беспрерывно хохочет, радуясь, что на земле одним великим грешником стало больше.
Все опустили головы, делая вид, что ничего не слышали. Старуха Дарья выпустила из рук заячью шкурку и тихо перекрестилась. Лукерья, мывшая нары, под тяжестью этого страшного оскорбления все ниже и ниже опускала голову. Наконец, не выдержав, она повалилась на нары и тихо заплакала. Заплакал и подбежавший к ней Алексей. А Егордан и Дмитрий вышли во двор…
В тот тяжелый вечер Дарья не проронила ни слова. Она тихо лежала, свернувшись в своем углу, лицом к стене. Мрачной была и ночь. В тяжелой, густой темноте низкий бревенчатый потолок, казалось, совсем придавил обитателей юрты бедностью, голодом, неотступной нуждой.
Тихо и долго, очень долго плакала молчаливая Лукерья, а Федот изредка бросал куда-то в темноту:
— Довольно!
Утром Эрдэлиры переехали в свою заброшенную юртенку, в которой не жили уже несколько лет.
Сундучок, посуду и весь домашний скарб они сложили на один воз и увезли. Старую Дарью решили забрать во вторую ездку, вместе с постелями и жерновами. Бесконечно нудно выл маленький Алексей. А Никитка, подавленный огромным горем, не мог вымолвить ни слова. Он сидел, подкидывая к потолку легкие лучинки, и ловил их между пальцами.
Старая Дарья делала вид, что совсем не понимает происходящего. Еще быстрее, чем обычно, мяла она в углу заячью шкурку и, ни к кому не обращаясь, рассказывала свои легенды. Но временами и она украдкой смахивала слезы.
Всем показалось, что веселый Дмитрий Эрдэлир вернулся за матерью слишком быстро.
Вот Дарья тихонько вышла из своего угла и мелкими, старческими шажками засеменила по юрте. Пришло время проститься с маленькими друзьями. Едва только ее рука коснулась головы Никитки, как он вскочил на ноги, обнял старуху, крепко-крепко прижался лицом к ее худенькой фигурке, потом внезапно разжал руки, при этом чуть не повалив Дарью, и с беззвучным рыданием уронил голову на стол. Поцеловав Никитку, Дарья направилась к тихо скулящему Алексею. И вот тут-то произошло нечто неожиданное.
Из груди Алексея вырвалось какое-то рычание. Ловко увернувшись от Дарьи, мальчик схватил тяжелую, обугленную на конце палку, служившую кочергой. Закусив нижнюю губу и зажмурив глаза, он высоко занес ее над головой старухи. В ужасе подбежала Федосья и едва вырвала палку из цепких рук мальчика.
— Что с тобой? Ты ведь так любил бабушку, а сейчас хочешь убить ее! — ужасалась мать.
— Пу-усть умрет! Все равно уходит от нас!.. — вскрикнул Алексей и, подпрыгивая на одном месте, разразился отчаянными воплями.
Только старая Дарья поняла безобразный этот поступок, которому, казалось, не было объяснения.
— Да разве можно сильнее любить! — прошептала взволнованная сказочница. — Ведь это сила любви в нем бушует! Ох, дорогое же я, оказывается, создание!.. Ну, не горюйте, детки. Мы еще увидимся. Растите людьми хорошими и сильными!
За Эрдэлирами тронулись и Ляглярины. Путь предстоял дальний. Василий Боллорутта жил верст за двадцать отсюда, а по дороге еще нужно было завезти Никитку в пансион.
Через несколько дней Егордан по первому снегу приехал на Рыженьком в Кымнайы. Он одолжил у фельдшера лошадь и, привязав ее к саням, двинулся дальше. Егордан решил с помощью друзей вывезти из Дулгалаха свою юрту и поставить ее пока на поляне Глухой, рядом с юртами Эрдэлиров и братьев Котловых.
БЕСЫ
Никитка смог навестить родных только на рождественские каникулы. Он ехал с отцом на воловьих санях, укутанный в одеяло, зарывшись в сено. Перед ним проплывали пустынные берега Талбы, заросшие тальником и березняком.
Они уже подъезжали к дому. Над зарослями лениво поднимался к небу столб дыма одинокого жилища Василия Боллорутты. За избой начинался распадок, уходивший в глубь тайги. И царила в этой стороне невозмутимая, вековечная тишина. Прислушаешься — в ушах позванивают мелкие колокольчики…
Во дворе старика Боллорутты стояла старая, засохшая береза с обломанными сучьями. На ней висели сползающей вниз цепочкой белые лошадиные черепа со страшными, пустыми глазницами.
Егордан распахнул тяжелую дверь и ладонью подтолкнул смущенного, топтавшегося на пороге Никитку. Мальчик вначале ничего не мог разглядеть. Когда в зимний вечер входишь со двора в помещение, кажется, что окунулся в кромешную тьму, только где-то в стороне тускло светит камелек.
— Никита! — раздался откуда-то из темноты торжествующий голос Алексея.
— Ты потише с ребенком! — послышался обеспокоенный голос Федосьи.
К Никитке подбежали мать и брат. Из теплой тьмы стали постепенно возникать предметы. Когда Никитка, раздевшись с помощью матери, подошел к огню, в левой половине громко заплакал младенец.
— Не плачь, малыш, первый твой убай[16] приехал! — ласково сказала Федосья, обернувшись в ту сторону, где вовсю заливался ребенок.
Алексей метнулся туда и прибежал, держа на руках туго завернутого в тряпье младенца.
Целуя его безвольно болтавшуюся головку и смешно приплясывая, Алексей весело затараторил, объясняя за братишку:
— Плачу от обиды, что брат не узнает меня… На, посмотри на нашего Сеньку.
И Алексей сунул ребенка старшему брату.
Когда Никитка взял Сеньку на руки, тот умолк, пошевелил губами и вытянул из пеленки руку с растопыренными крохотными пальчиками.
Оказывается, за время отсутствия Никиты у него появился второй брат. Человек этот, как выяснилось из рассказов, плакал очень редко, но зато весьма энергично и требовательно.
— Ну, как ты, Никитка? — неопределенно промолвила вдруг какая-то женщина, стоявшая в полутьме по ту сторону камелька.
— Никитка! Ты что же это, не узнал Майыс? — кивнул Егордан в сторону женщины.
Боллорутта с женой жили вдвоем. Хозяин, низкорослый восьмидесятилетний старик с узкими проворными глазками на широком, лишенном всякой растительности лице, — держался бодро, и, казалось, годы не брали его — даже лошадиные зубы его сохранились полностью. Майыс же неузнаваемо изменилась. Теперь ее отличали не столько пышные, волнистые волосы, сколько ледяной, равнодушный взгляд.
Между супругами не было ничего общего. Бедную сироту выдали за родовитого, богатого вдовца, похоронившего двух жен. И несмотря на го, что старик был старше Майыс на шестьдесят лет, держался он бойко и вникал в любую мелочь. А Майыс никем и ничем не интересовалась, не было для нее ни печалей, ни радостей. Она никого не хвалила, никого не осуждала. Холодный блеск ее глаз никогда не менялся.