Крупные баи каким-то образом выпали из списков и тем самым освободились от солдатчины. Все они оказались либо наслежными князьками, либо улусными головами, либо писарями и уж во всяком случае не подходили под мобилизационный возраст. Выяснилось также, что все они издавна страдали всевозможными болезнями.
Никуша Сыгаев и Лука Веселов, как только узнали о мобилизации, сразу отправились в улусную управу и вернулись оттуда со справками о «негодности по состоянию здоровья». У Луки Губастого вдруг обнаружилась грыжа, и ходил он теперь согнувшись. Никуша Сыгаев тоже с трудом передвигал ноги, да и то лишь опираясь на палку; у него открылась какая-то давняя болезнь — оказывается, в детстве его лягнул жеребенок. Павлу Семенову и Роману Егорову поп выдал выписку из метрической книги, откуда явствовало, что они на неделю старше призывного возраста.
Егордан и Андрей Бутукай тоже обратились к попу за выпиской, но тот лишь накричал на них:
— Откуда у меня могут быть ваши метрические записи, глупые вы головы?! Ведь церковь-то здесь построили всего пятнадцать лет назад!.. Вас, должно, крестил наездом поп из нагылской церкви, а метрики отослал в город. Пишите туда своим друзьям-антихристам — фельдшеру и учителю, авось помогут вам уклониться от защиты царя и отечества…
Тем дело и кончилось.
В список попали бедняки да батраки. Бились они, настигнутые страшной бедой, словно рыба в неводе.
За двое суток до отъезда мобилизованных народ собрался в центре наслега, где вечером стихийно возник прощальный горестный пир.
Широкая долина огласилась стонами и рыданиями.
На опушке развели огромные костры из сухих бревен, заготовленных кем-то для постройки нового дома. К чему теперь жалеть добро!
До самых небес взвились огненные языки. Вскоре занялись молодые лиственницы и сосны, от чрезмерного жара хвоя с них осыпалась пеплом. Люди закричали, того и гляди вспыхнут юрты. Где-то визжали собаки, мычала скотина.
Поднялась суматоха…
Толпа бросилась к соседнему озерку. Таскали воду берестяными ведрами, чайниками, даже картузами. Но пламя взметало воду к небу и разгоралось все сильнее. Тогда мужчины вооружились кольями и стали откатывать горящие бревна в озерко. Бревна шипели и дымились, разгребая черную воду огнем, точно веслами, и наконец потухали.
Народ немного утих, но не успокоился.
У кого-то за бесценок была куплена яловая жирная корова. Ее тут же ударили топором по лбу, быстро освежевали, разделали и укрепили над костром котлы с мясом. Вое совершалось как-то поспешно, лихорадочно, в полном смятении.
В толпе слышались возмущенные голоса:
— Сын такого-то бая освободился… Зять такого-то тойона спасся…
Потом ропот стал еще более явственным:
— Почему забирают только бедных людей?
— Убежать бы надо! Чтобы в день отправки никого не нашли! — раздался в толпе сильный молодой голос.
— Это кто? Кто это там разоряется?
Князь Сыгаев, поп и несколько знатных стариков всматривались в толпу, прикрыв глаза ладонями.
— Ох, доиграются! У царя руки длинные, у закона глаза зоркие! Да кто же это там шумит?
— Это я! Я говорю! — и из толпы выскочил высокий, стройный Афанас Матвеев. — Пусть ваш длиннорукий царь сам за себя воюет, а мы не желаем за него да за буржуев кровь проливать!
— Составить протокол на него! Где Никуша? — засуетился князь. — Занести в протокол слова этого бунтовщика! Слышите, вы все будете свидетелями…
— Слышим! — кричали отовсюду. — Нам война царская не нужна! Не пойдем! Ты сам иди помогать своему царю.
Князь со своими приближенными молча отошел в сторону.
Самые сокровенные думы были высказаны здесь, самые затаенные чувства вырвались в ту ночь наружу. Тихие девушки, в обычное время кроткие и смиренные — кажется, пройдут такие по земле и травинки не пригнут, — открыто выражали свой гнев и, не стесняясь, оплакивали милых. Поблескивая серебряными украшениями, плавно, как лебедушки, приближались они к растерявшимся молодым людям и с рыданиями бросались им на шею.
Взволнованный Дмитрий Эрдэлир властно отстранил рукой старого Боллорутту, а сам остановился перед Майыс, не в силах вымолвить ни слова, беззвучно хватая ртом воздух.
Кажется, только одна Майыс пребывала в ледяном спокойствии. Она безучастно глядела своими немигающими карими глазами куда-то вдаль, поверх Эрдэлира, поверх толпы. Но вот что-то промелькнуло на ее лице, и она заговорила:
— Знай, Дмитрий: у меня всегда на душе светлело и дышалось свободнее, когда я вспоминала, что ты живешь близко и, может быть, тоже думаешь обо мне. А сейчас ты для меня… сейчас… Ну, давай простимся.
Бережно, как маленького взяла она Эрдэлира обеими ладонями за лицо и смело поцеловала его в губы.
— Не плачь, Майыс, ну, не плачь… — словно вкладывая в эти слова всю свою прекрасную душу, тихо попросила некрасивая Агафья, жена Дмитрия. — Я сама…
И, как бы отстаивая свое право на слезы по Эрдэлиру, сама беззвучно зарыдала.
Старый Боллорутта переминался с ноги на ногу, не зная, то ли ему обрушиться с посохом на Эрдэлира и Майыс, то ли отойти в сторонку и сделать вид, что он ничего не замечает.
А рядом старик и старуха, дряхлые, в изодранной одежде, повисли на единственном сыне, не в силах совладать со своим горем.
Слезы… Кругом слезы…
Вон собралась группа молодых людей. Они срубили стройную лиственницу, содрали с нее кору и вытесали столб с трехгранной вершиной, который водрузили тут же, в центре наслега, в память о постигшем народ несчастье. «Столб горести»…
Под утро, когда яркое солнце уже поднималось над талбинскими горами, толпа начала расходитья. А к полудню внезапно разнесся радостный слух, что якутов в солдаты не берут. Каждый считал, что именно он первым узнал эту новость, и торопился сообщить ее другим. Кто впопыхах хватал чужую шапку, кто вскакивал на чужого коня. Люди бежали во всех направлениях, а столкнувшись в пути, приветствовали друг, друга ликующими возгласами.
— Эй, друг, слыхал, не возьмут в солдаты! — кричит какой-нибудь Иван Петру.
— Да! Вот здорово! — ответствует Петр.
Они обнимаются, целуются и устремляются в разные стороны. Обежав всех соседей, они снова сталкиваются.
— Вот и спасение пришло! — кричит на этот раз Петр Ивану.
— Радость-то какая! — отвечает Иван.
Они опять кидаются друг другу в объятия и бегут дальше.
Вскоре ликование охватило весь наслег. Никто не устраивал торжества, никто не созывал народ, но все снова собрались на старом месте. Многие еще со вчерашнего дня не уходили отсюда: бродили гурьбой, пели, угощали друг друга.
Прежде всего повалили «Столб горести» и отволокли его в сторону. Потом срубили в лесу еще более высокую и стройную лиственницу, содрали с нее кору и вытесали столб с семигранной вершиной, который установили в готовой яме и назвали «Столбом радости».
Потом в пяти местах развели большие костры. В разгар торжества, пренебрегая высокой ценой, купили у кого-то отгульную жирную кобылицу, ударили ее топором по лбу, вмиг освежевали и разделали всем на угощенье.
Радость царила кругом.
Вот быстроногие кони, как чайки, понеслись по равнине. За ними с лаем кинулись, вытягиваясь во всю длину, сбежавшиеся со всех дворов псы. Но они безнадежно отстали от коней и от такого стыда и позора вскоре закрутились в великой собачьей драке, не обращая уже ни на что внимания.
Затем начались кылы[22] «по двенадцати меткам». До этого дня редкий человек в наслеге мог прыгнуть двенадцать раз подряд при расстоянии между метками больше чем в три широких шага. Сегодня же все участники проделывали это с легкостью. Только когда длину прыжка еще увеличили и расстояние между метками достигло четырех шагов, люди стали сдавать и один за другим выходили из игры.