— Да, ты, право, хороша! — и, снова опустив голову, погружается в свои думы.
Эти тихие слова разжигают Харитину, словно масло, подлитое в огонь. Пламенем пылает она, бурей гудит, извергая поток гневных слов.
А когда она, наконец, утомляется или, отвлекшись чем-нибудь, начинает утихать, опять, поднимая новую волну негодования, слышится мирное:
— Да, ты, право, хороша!..
Но все это вдруг прерывается, словно захлопывается тяжелая крышка: то ли неожиданно пришел гость, то ли начали бодаться коровы в хотоне, то ли произошло еще какое-нибудь событие. Как только Харитина прерывает свое страстное ораторство, все входит в прежнюю колею: никаких обид, никакой вражды, и виновных нет, и ничья правда не торжествует.
— Как думаешь, дружок, немного дроби, что ли, купить? Весна ведь наступает, — обращается Григорий к жене.
Харитина, как бы задумываясь, прикрывает левый глаз и говорит:
— Не знаю, друг… Одежда и обувь сильно рвутся на охоте.
— Ну, одежда! Такую, как на мне, и жалеть нечего! — Григорий осматривается и продолжает: — Может, настреляем уток и гусей…
— Как же! Конечно, гусей! Ты и лебедей настреляешь!
— А что же! Может, и лебедей! Жаль, что прошлогодние два лебедя…
— Ну и хорошо! — прерывает жена. — Говорят, иногда это духи неба облетывают весеннюю зиму…
— Да говорят, — бормочет Григорий, вдруг смутившись. — Может, и так. Тогда, конечно, хорошо, что улетели они… — и спешит переменить разговор.
Однажды за чаем, оспаривая уверенность жены в том, что «все дает бог», Григорий сказал:
— Вдруг я подарю вот Никите жеребеночка-кобылочку? Может, я и на самом деле отдам ему жеребеночка. Тогда, глядишь, через десять лет он богачом станет, десятка три лошадей к тому времени выходит. Очень легко стать богатым! И бог тут ни при чем!
С тех пор Никита и во сне видит этого жеребенка и наяву не забывает, только и думает о нем: Жеребенок подрастет, станет лошадью и принесет ему еще кобылку. Никита подарит ее Алексею. И вот уже все жеребята подрастают, становятся кобылицами и все приносят жеребят. Вскоре лошади Лягляриных целым табуном будут стоять у дымокуров, чтобы мошкара не липла, мотая головами и жмуря глаза от дыма. У Никиты и Алексея будут лучшие лошади, лучшие дома, они окончат городскую школу и станут учителями — защитниками бедняков.
Федосья чистит хотон. К вечеру она сгребает большую кучу навоза, потом лопатой выбрасывает его в узкое маленькое окошко. Сама хозяйка, стоя на улице, складывает балбахи[24]. Хозяйка и батрачка постоянно ругаются. Забыв про работу, одна заглядывает в окошко, другая высовывается из него. Ругаются они весь вечер.
Изредка Григорий замечает:
— Егордан, видно, эти бабы никогда не перестанут. Что делать?
Егордан боится хозяина, потому не знает, что и ответить.
— Кто их знает… — нерешительно бормочет он и начинает шепотом уговаривать Федосью.
Но Федосья не унимается, — стоит только зато-ворить хозяйке, и она не желает оставаться в долгу.
— Наступить на мышонка, так и он запищит, — громко говорит Федосья мужу. — А ведь я человек, кажется. Хоть я и батрачка, а она богачка, а обиду терпеть тоже неохота…
— Опять мое богатство мозолит ей глаза! — восклицает Харитина. — Мне богатство бог дал…
— А мне почему не дает? — недоумевает Федосья. — Всю жизнь гну спину, а все батрачка. Почему же бог меня забывает?
— У него и спроси.
— Нет уж, ты у него спроси. Ты ведь с ним больше знакома.
Ответы Федосьи точны, остроумны, насмешливы, но ее удел — только обороняться, а не наступать. У Харитины огромное преимущество: она свободно орудует множеством унизительных словечек по адресу бедноты. И споры неизменно кончаются поражением Федосьи, ее обиженными всхлипываниями.
Никита сидит с книгой в руках у остывающего камелька. Мальчик взволнован. Едва сдерживая слезы, он строит планы избавления матери от Харитининых обид. Вот он становится взрослым, и они вдвоем с матерью переселяются далеко-далеко в тайгу Эндэгэ и там счастливо живут. Он охотится и рыбачит, а мать варит ему и шьет. Потом она становится совсем старенькой и, обняв его, тихо умирает. Уже мертвая, жалея своего осиротевшего сына, она льет слезы. Никита покрывает свою мертвую мать корой, а поверх коры набрасывает зеленые ветки, чтобы не тронули ее тела звери и птицы (в его представлении почему-то всегда лето)… С грозными глазами он мчится к Харитине, срывает дверь, влетает в юрту и свирепо и яростно кричит ей: «Моя мать умерла! Ты ругала ее, ты заставляла ее плакать? Вот теперь посмотрим, кто из нас заплачет! А ну, вставай, поговорим!»
Никита вскакивает, с шумом повалив табуретку. Все оглядываются на него, а он, отступив в темноту и не зная, как выразить свой гнев, вдруг начинает громко петь:
— Вот это да! — удивляется Григорий. — Вы все ругаетесь, а Никита молитву поет.
— Как же, молитву! — равнодушно замечает сын хозяина, флегматичный Андрей, окончивший прошлой весной талбинскую школу.
— Песню сударских, должно, поет, — догадывается разгоряченная ссорой хозяйка. — «Головы богачам-дуракам отрублю» — вот что он поет!
— Ну ладно, — останавливает хозяин жену. — Если по-якутски такое скажет, штаны ему спустим да высечем, а по-русски пусть себе болтает: все равно никто ничего не поймет. Это как кукиш в рукавице показывать. Мы-то не видим, нам и наплевать.
Григорий Егоров как-то поссорился со своим старшим братом Михаилом. Некоторое время они не ходили друг к другу, а встречаясь на дороге — не разговаривали.
Однажды вечером вся семья Григория собралась за чаем Ляглярины тоже пили чай на другой половине юрты. Когда маленький Семен вышел из-за перегородки и бесцеремонно подошел к хозяйскому столу, Григорий погладил его по голове и сказал:
— Зря этот человек на свет родился, на одно только страдание. Куда бедняку так много детей? Одного-то кормить нечем! Только нищих плодить…
— Как же можно так! — сказала Федосья вслух, а потом долго что-то ворчала про себя.
В это время медленно отворилась дверь. В помещение ворвался морозный туман, и через порог шагнул Алексей, одетый во все взрослое. За ним, кряхтя и охая, плелась старуха Анна — мать братьев Егоровых. Семен с криком бросился к брату.
— Мальчонка-то стоял за дверью и мерз, открыть не мог, — сказала старуха, подходя к камельку.
— Как же ему не мерзнуть, когда «зря на свет родился»…
— Сиди и не болтай! — проворчал Егордан.
— Глупости говоришь! Какая же это мать скажет, что ее дети зря родились… — возразила старуха, не понимая иронии. Потом, постукивая носками торбасов по шестку и грея ладони у камелька, она обратилась к сыну: — Григорий, я к тебе пришла.
Все притихли.
— К тебе пришла… — повторила мать, покашливая. — Говорят, твой брат Михаил сна лишился, из-за вашей ссоры печалится. Он беден оттого, что отделился от нас в те времена, когда твой отец знал еще, что значит грех перед богом и стыд перед людьми, когда мы еще были честными и бедными. Он тебе убай — старший брат, он первый мой сын, первая радость моя… Проси у него прощения и мирись сегодня же! Слышишь, Григорий?
Наступила напряженная тишина.
Наконец Григорий глубоко вздохнул и сказал:
— Я и не знаю, на что он сердится… Он ведь сам…
— А ты проси прощения, ты моложе его.
Опять помолчали, потом Григорий еле слышно повторил:
— Я ведь и не знаю, в чем моя вина перед ним…
Тут затараторила языкастая Харитина:
— А кто говорит, что ты виноват! Тебе говорят: проси прощения у своего убая — и все!..