Целые дни просиживал Никита на съезде, отлучаясь только часа на два, чтобы отнести своему больному хозяину бутылку молока. Убедившись в том, что Григорий Егоров не рад свержению царя, Никита скрывал от него «свое участие» в работе съезда.
Теперь он уже входил в здание клуба без робости и с достоинством, усаживался в самом центре зала, рядом с Афанасом. Милиционеры, стоявшие у входа, привыкли к нему и даже шутливо приветствовали его, называя «главным делегатом».
По настоянию эсеров и представителей тойоната[31] было вынесено предложение прекратить работу съезда «ввиду предстоящей распутицы». Разгорелся ожесточенный спор. В самый разгар спора в здание съезда внезапно ворвалась многолюдная демонстрация союза чернорабочих-якутов, организованная большевиками. Буржуазная часть делегатов в панике разбежалась. Демонстранты тут же открыли митинг, требуя установления восьмичасового рабочего дня и подушного надела в землепользовании.
Только через час после ухода демонстрантов вернулись сбежавшие делегаты, и съезд продолжался еще два дня. Однако эсерам и тойонату все же удалось отложить рассмотрение вопроса о землепользовании «до возобновления работы съезда после весенней распутицы…»
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Вскоре после закрытия съезда приехал Роман Егоров с грузами сыгаевской лавки. В тот же вечер он с Никитой поспешил к больному Григорию, которому с каждым днем становилось все хуже и хуже. Всю дорогу Роман ворчал на Никиту, ругал «пучеглазого» за то, что он сбежал к русскому фельдшеру. А Никита молчал да посыпывал, но у самых ворот больницы не выдержал и злобно огрызнулся:
— Ты чего орешь-то!.. Царя ведь твоего давно нету!
— Что?! Что ты говоришь?.. — растерянно пробормотал Роман и затоптался на месте. — Ты что это, совсем сударским стал, а? Поглядите только на этого щенка!
— И стал! — взвизгнул Никита. — И стал! А вы, буржуи, хотите отстранить сударских, чтобы съесть нас? Не выйдет! Так и на съезде говорили…
— Полоумный!.. Ну, погоди у меня… — прошипел Роман и вошел в больницу.
Роман молчал, пораженный страшной переменой, происшедшей с братом. Еле выдавливая слова, Григорий прежде всего осведомился о скотине, его интересовало, сколько прибавилось у него жеребят и телят. А затем, еле отдышавшись, он спросил:
— А как люди мои? Как брат Михаил?.. Вези меня скорей, завтра же… Видишь, помираю… Хочу лежать в родной земле… Ничем не выделял меня твой русский фельдшер от остальных больных, хотя и взял десятку… Пропали десять рублей…
— Какие десять рублей? — тихо спросил Никита, вспомнив, что во дворе больницы Роман совал Боброву в руку пятерку, а тот сердито швырнул деньги.
— Молчи, щенок!.. Не твоего ума дело! — прошипел Роман. — Не говори ты, Григорий, при глупом мальчишке, он совсем сударским стал!
— Роман давал русскому фельдшеру пять рублей, а русский фельдшер не взял… Я сам видел… — не унимался Никита.
— Тот раз не взял, а потом… — растерянно забормотал Роман, глядя куда-то в сторону.
— Зови, Никита, русского фельдшера… Хочу проститься с ним… — выдавил больной.
Выскочив из палаты, Никита нашел Боброва и, волнуясь, быстро-быстро зашептал ему:
— Григорий Егоров прощаться хочет. Роман говорит: давал русскому фельдшеру десять рублей, чтобы хорошо лечил Григория.
— Какие десять рублей? — удивился сначала Бобров, но потом, видимо вспомнив что-то, весело рассмеялся, к удивлению Никиты, а не возмутился. — А! Давал, давал…
— Пять рублей давал, я сам видел. А ты бросил… вот так…
— Да, да!.. Только тебя ведь там не было…
— Был, был! — вскрикнул Никита. — Только за конь стоял.
— Вот как! А чего же ты прятался? Так бы и мучился до сих пор у этого шулера… как его?.. Пальца! Хорошо еще, что корова тогда сбежала, а то бы и не встретились. Жидковато еще, видно, вот тут! — фельдшер шутливо постучал пальцем по лбу мальчика и пошел куда-то, бросив Никите: — Сейчас приду!
Никита отправился обратно. В коридоре, у дверей палаты, стоял Роман.
— Сейчас придет! — злорадно сказал ему Никита и прошел к больному.
Вскоре появился Бобров.
— Лежать хочу в своей земле… — заговорил Григорий, задыхаясь. — Прощай, фельдшер!
— Прощай! Лечили мы тебя, как могли…
— Спросить только вот хочу: давал тебе Роман десять рублей?
— Да, сейчас в коридоре давал, но я ведь взяток не беру. И в тот день, когда он тебя привез, тоже давал…
— А ты не брал, я видел, — вмешался Никита. — Ты вот так… — показал он рукой, — на снег пять рублей бросил.
— Зови Романа, Никита.
Роман, оказывается, стоял за дверью и подслушивал, поэтому его и звать не пришлось, он сам вошел.
— Давал деньги? — странно сверкая глазами, спросил Григорий брата.
— Давал, да он тогда не брал и сейчас не берет.
— Пять?
— Тогда пять, а сейчас десять.
— Понятно… — прошипел больной. — Прощай, фельдшер!
— Прощай, Григорий! Беги, Никита, домой. Он поедет от меня, — заявил Бобров и вышел из палаты.
— У-у, бесстыжие твои глаза! — опять зашипел Григорий на брата. — Вези скорей!
Никита заплакал, когда настало время прощаться с русским фельдшером, Сергеем Петровым, Иваном Воиновым и со стариками хозяевами.
— Будет тебе, Никита, что ты! — успокаивали его друзья, скрывая волнение. — Ты ведь уже взрослый, революционер, а революционеру плакать не полагается…
Никита взял под мышку свои сокровища — книги, тетради, карандаши, завернул все это в подаренную фельдшером рубаху и выскочил на улицу.
Друзья проводили мальчика до двухэтажного кирпичного дома-музея, где работал Ярославский, и там распрощались.
Изнуренные кони с трудом тащили нагруженные товарами сани по грязной дороге. Умирающий Григорий тихо стонал и бредил. Усталый Никита волочился за санями в насквозь промокших, хлюпающих торбасах.
На остановках и ночевках Роман корил Никиту за дружбу с сударскими. Мальчик иногда огрызался, напоминая Роману, что царя теперь нет, что теперь народная власть. А большей частью он сидел, уткнувшись в подаренную ему книжку («наверное, сударскую», — как думал Роман), и очень тревожился за собачонку, которая спасла, своего хозяина, собиравшегося ее утопить…
На рассвете по холодку они снова тащились по бесконечным полям, на которых уже пробивалась из-под снега зеленая травка. Путь был тяжелый, но зато с каждым днем они приближались к родной Талбе. Иногда Роман останавливал лошадь, чтобы больной отдохнул немного, но Григорий, не желая разговаривать с братом, отворачивался от него и тяжело выдавливал:
— Вези, бесстыжий!..
На десятые сутки они, наконец, приехали в Нагыл и остановились на день у Романова свояка.
Как только уложили Григория и уселись пить чай, Роман, покачивая головой и поглаживая рыжеватые редкие усы, предупредил хозяев:
— Поосторожнее разговаривайте: с нами сударский!
— Кто? Где? — удивились хозяева.
— Да вот, — указал Роман на Никиту. — Не стал жить у почтенного Сергея Пальца и перешел к сударским, с ними по улицам ходил, песни ихние против бога и царя пел да во все горло орал: «Долой царя и бога!» Был на съезде сударских людей и речь там держал: «Давай, говорит, прирежем всех богатых да знатных, а богатство заберем себе».
Хозяева с притворным ужасом смотрели на Никиту, а он злился на Романа и думал, что хорошо было бы и в самом деле выступить на съезде…
Когда Никита жил дома, в своей семье, или бывал среди друзей, он больше всех смеялся, шутил и веселился. А здесь никто с ним не разговаривал, но зато много говорили о нем, ужасаясь тому, что он «с этаких-то лет стал сударским». Когда Никита рассказывал что-нибудь в кругу своих, все у него выходило и складно и хорошо. А здесь не успеет он и рта открыть, как все начинают переглядываться, перемигиваться да покачивать головами.