Плащик стал удаляться медленнее. Через минуту они стояли рядом, Муханов и фельдшерица, и Муханов говорил и размахивал руками, а она уже смеялась, закидывая голову, милая простушка. Санька двинулся к ним. Муханов нес обычную тарабарщину незатейливого уличного знакомства, но столько было неудержимой силы в этой тарабарщине, что фельдшерица смотрела на Муханова с нескрываемым изумлением и все смеялась, смеялась.
Вблизи девчонка оказалась и вовсе простой, так - молодость, зубы, глаза и этот плащик: наверняка окончила медицинское училище в какой-нибудь Кондопоге или Сызрани, и только один бог да Министерство здравоохранения знают, каким ветром занесло ее в это гиблое место, дикое село, что построили плотники с длинными топорами. Санька вспомнил, как покоряли они с братом Семой надменных столичных красавиц, и попытался влезть в разговор. Но ни черта у него не получалось. Мухановский поток красноречия все нарастал, и фельдшерица даже вроде так и не посмотрела на Саньку. И в то же время сам Муханов как-то неуловимо, - черт его знает, как это у него получалось, раз он стоял на месте и говорил, - но все оттеснял и оттеснял Саньку, и Санька очутился уже метрах в пяти, и ему ничего не оставалось, как брякнуть помимо воли:
- Ладно. Пойду посмотрю деревню.
Даже жест такой сделал, как бывало: сигарета между пальцами, небрежный взмах "пойду прошвырнусь", и, уже удаляясь, даже сказал самому себе, как тоже бывало в случае неудач в той жизни: "Ничего особенного. Мухановский товар". И даже убедил себя в этом. В общем позор был полный, в полном законченном варианте. Санька шел по поселку, месил сапогами черный торф, пока не увидел вывеску "Магазин". "Зайду", - решил он.
Магазин был пуст. В неправдоподобной тишине смотрели на Саньку ряды консервных банок, тюки и кипы какого-то текстильного барахла на полках. Две запыленные витрины с галантереей мерцали мутно и пыльно.
"Как во сне", - подумал Санька. В это время тихо, так же, как во сне, заскрипела где-то дверца, и оттуда выплыла, не вошла, а выплыла бесшумно женщина в домашнем цветастом халате, в дебелой упругости сорока своих лет, продавщица.
- Ха, москвич! - сказала она.
- Во! - удивился Санька. - По портрету? Как артиста?
- Все знаем, - загадочно сказала продавщица, бесцеремонно разглядывая Саньку. - Домов-то двадцать. Людей меньше. А рыжий где?
- Любовь нашел, - отшутился Санька. - Рыжие сразу находят.
- Людка, - утвердила продавщица. - А ты ничего, красивый. Правильно говорили.
- Если бы десять минут назад мне это сказали, - снова пошутил Санька.
- Людка! - опять утвердила продавщица. - Не на ту, голубчики, напали.
Она все разглядывала и разглядывала Саньку, потом вдруг сказала:
- Заходи!
Санька нырнул под прилавок, двинулся за могучей цветастой спиной и очутился в дощатой комнатушке: фактуры наколоты на гвоздиках, счёты, стол, скамейка с одной стороны, дощатый же топчан - с другой. В углу - печь.
- Подожди, - сказала продавщица и, загораживая спиной стол, стала убирать в сумочку что-то.
Санька краем глаза заметил какие-то фотографии с оборванными углами, письма, тесемки, обрывки.
- Садись, - сказала наконец продавщица и сама тяжело опустилась на топчан, а ридикюльчик свой положила за спину и так прижала его к стенке, как будто Санька мог выдернуть его, заглянуть внутрь подержанной клеенки, украсть тайну. Санька сел на скамейку. Продавщица все разглядывала его, и сам он смотрел на твердое, чуть обрюзгшее, красивое лицо, и мрачная сила была в глазах. "Господи! - подумал Санька. - Да она же пьяна".
- Верно, - сказала продавщица, будто читала его Мысли. - Выпила. Надо было. Ты пьешь?
- Еще как, - сказал Санька.
- Привираешь, - сказала продавщица. - Достань за занавеской. Спирт там, вода и прочее. Быстро.
Они выпили по стакану разведенного спирта. Санька начал хмелеть, но продавщица все оставалась такой же - красивый, подержанный временем монумент в цветастом халате.
- Меня Зина зовут, - сказала она, - За глаза Зинкой. Рыжий придет?
Санька пожал плечами.
- Зачем? - спросила Зина. - Зачем вы, молоденькие, здесь? Люда эта приехала. Хорошая девочка. Вы двое. Сюда убегают. В ваши годы зачем убегать?
- Мы не убежали, - сказал Санька. - Мы прибежали.
Но цыганские продавщицыны глаза смотрели на Саньку с гипнотизирующей проницательной силой. Она покачала головой.
- Деньги! - сказала она. - Совесть потерять прибежали. Налей!
Они выпили снова, и Зинка сказала:- На моей работе, да с этими чукчами я могу миллионером быть. Травяной, доверчивый народ. Но нет у меня ничего, кроме моей зарплаты... - Она недоговорила, а еще плотнее прижала к стене свою заветную обшарпанную сумочку с неизвестными в ней секретами. - Вот за что меня уважают, хотя и зовут за спиной Зинкой.
Санька чувствовал, что он шалеет от спирта и немигающего Зинкиного взгляда. "Этот невероятный мухановский финт с фельдшерицей. Зинка здесь почему? Убежала от суда, как я?" А Зинка зловеще подняла палец:
- Помни! Народу здесь мало. Разные есть. Умные есть, глупые, посрединке. Но сволочей нет. Сволочи здесь не жить - ничего здесь не скроешь. Все на виду. Так и рыжему передай... Теперь уходи, москвич.
Санька снова шел по торфяной безлюдной улице, голова кружилась. Улица все так же была безлюдна. Белые кубики домов стояли по сторонам, и внимательные их окна смотрели на улицу и на Саньку.
Людвиг.
Он зашел к ним вечером при костюме и с коньяком. Фигура дышала торжественной учтивостью. Торжественнее всего был костюм - изделие стародавних лет с ватными плечами и широченными брюками, но, черт возьми, это был великолепный костюм, и сам Людвиг, французского облика человек, был великолепен.
- Вот, - сказал Людвиг. - Я зашел... Лимона, к сожалению, нет. Здесь коньяк принято пить под шпроты.
- Пойдет, - рассеянно сказал Муханов. - Какие там лимоны.
Людвиг сходил в свою комнату и принес три кристально чистых стакана.
- Я вымыл их с содой, - сказал он, - коньяк любит очень чистую посуду.
- А, чего там, - снова откликнулся Муханов. - Какая посуда.
Чопорная костюмная Людвигова церемонность придала тон их первому вечеру в этом поселке. Сдержанная беседа взрослых людей. Санька, еще не опомнившийся от продавщицыного спирта, изо всех сил старался не быть пьяным, и даже Муханов, весь какой-то взъерошенный весь внутри себя, держался.