- Вы из Прибалтики, да? - спросил он. - А сюда как?
- Вам не понять, - строго ответил Людвиг. - Вам ничего, ребята, не понять.
- Мы что, чурки? - обиделся Муханов.
- Не те слова. Не то, - покачал головой Людвиг. - Человека можно обстрогать до чурки. Но обычно человек - больше.
Людвиг достал коробку "Казбека", с легким таким поклоном предложил Муханову и Саньке.
"Сейчас, - думал Санька, хмелея от папиросы еще больше. - Сейчас мы о тебе все узнаем, старина де Голль".
- Мне было 22 года, и у меня был свой пароход, - сказал Людвиг. - Достался от отца. Маленький старый пароход, но в то время это значило много. Вот. - Он достал бумажник и вынул оттуда желтую, твердого картона фотографию. Причал, борт судна с какими-то разводами, и на фоне борта высокий светловолосый парень с победными глазами, в морской фуражке. - Когда перед войной советские войска занимали Латвию, мне предложили огромные деньги за рейс в Гамбург. Я согласился. Я был отчаянным, молодой человек. Я твердо хотел быть хозяином, организовать свою "Кунард Лайн". На всех океанах мои пароходы. Нас несколько раз обстреливали, но пассажиры, которые дали большие деньги, говорили: "Гамбург", и я шел.
В Гамбурге у меня пароход отняли. Я обиделся на немцев и перешел границу Франции. Потом попал в Африку. Воевал с Роммелем, был в иностранном легионе. У меня французские ордена, звание. Говорят, помогало, что походил на одного их генерала. Нет, просто я верил в свою звезду и ни черта не боялся.
После войны я вернулся, хотел забрать родных и жить во Франции. Их никого не было, немцы убили всех, узнав, что я воюю с их Роммелем. И вот тогда я понял, чем была эта война. В Африке были игрушки. Я попросил советское подданство. Мне его дали. Смутное было время - одни латыши стреляли в других по лесам. Раньше их убивали немцы, теперь они - друг друга. Я боялся, что меня арестуют: бывший капиталист, помог бежать сотне других, приехал из империалистической державы. Я не мог видеть, как латыши убивают друг друга.
Я пошел в ЧК и сказал: знаете, я не шпион и не враг. Но я не хочу, чтобы меня ссылали. Давайте, я сам поеду туда, куда ссылают, - мне все равно, куда ехать. Мне сказали: "Езжай. Езжай куда хочешь. Ну, сказали, езжай на Север". Я поехал на Север, потом попал сюда. И, знаете, я часто думаю: вместо Гамбурга мне надо было сразу ехать сюда.
В этом нет странного, ребята. Я не совсем маленький человек. Море, Африку, почет, деньги и смерть я трогал своими руками. Но вот на старости лет из всех нужных дел я могу вспомнить только одно: хлеб, который я пек здесь людям. У любого, большого и малого, корабля есть своя гавань. Моя гавань была здесь, а я не знал этого ни в Гамбурге, ни во Франции, ни в Алжире... Людвиг замолчал, потом спокойным таким жестом вынул из нагрудного кармана аккуратнейший платок и спокойно же приложил к уголкам глаз.
- Я пьян, - сказал он. - Пьяные часто плачут. Наверное, я видел в своей жизни сотни плачущих пьяных мужчин.
- Вот, Саня, - сказал с мечтой Муханов. - Свой пароход, вроде мотоцикла. Африка. Французские ордена. А мы живем с тобой, как утки в осоке. Только осоку и видим.
"Кошмар, - чуть покачиваясь на стуле, думал Санька. - Да тут зоосад какой-то. Одни сбегают, другие прибегают, третьих присылают. Иллюзион".
В это время стукнула дверь, и, как глас судьбы, как трезвое воспоминание о жизни в этом сумасшедшем дне, вошел председатель Гаврилов.
Прищуренным якутским взглядом он окинул стол и сказал зловеще:
- Уже! Успели! Шустрые вы, ребята.
- Да, - радушно улыбнулся Людвиг. - Я знакомился с этими хорошими молодыми людьми.
- Знакомились мы, - юродивым тоном промямлил Муханов.
И пьяный Санька по этому тону, по мухановскому голосу понял, что сегодня что-то стряслось, ликует сегодня Колька Муханов. Так бывало на Кертунге после дня хорошей работы, когда Пустые гвозди давал план и они вышибали не только норму, но и прогрессивку, и жизнь становилась яснее. В такие дни Саньке после возни с воротком и ломиком хотелось одного: поесть тушенки и залечь на нары, а в Муханова как бес вселялся, он начинал прикидываться дурачком, по очереди заводить всех ребят из балка.
Гаврилов потряс пустую бутылку:
- Еще есть?
- Есть, - ответил Людвиг. - Имеем в запасе еще одну.
- Тащи.
- Да, - снова смиренно сказал Муханов. Будем знакомиться еще.
Гаврилов ничего не ответил на мухановское нахальство, налил полный стакан. Выпил и заблестел узкими глазками.
- Вы, ребята, умные, или живете, как грибы под деревом, просто так?
- Да ведь как сказать, - не сказал, а пропел Муханов. - У нас в Муроме говорят: "Гриб - он ежели, то тоже..."
- Врешь, - перебил его Гаврилов. - Эту поговорку ты сейчас сам выдумал. Дело так. Деньги сейчас вам платить буду я. Должен я знать - кому плачу?
Коньяк совсем сильно ударил Саньке в голову, и этой странной обстановке, в странных каких-то местах, в круглом каком-то дурацком доме он чувствовал себ хитрым-прехитрым зверем, мудрым таким змием, который знает и понимает все.
- Может быть, лучше сказать за что и сколько? - многозначительно сказал он.
- Нет! - отмахнулся Гаврилов. - Не так давно прислали мне ветврача. Институт. Высший специалист! Я в слезы. От радости. Давай, говорю, лечи оленей, учи моих пастухов по науке. Они темные люди и оленей, говорю, пасут, как их в каменном веке пасли. "Я оленей в глаза не видал, - отвечает мне высший специалист. - Может, маленьким в зоопарке видел. Не помню Я коневод. Здесь что, лошадей нету?" - "Нету, - говорю, - езжай обратно". И заплатил я ему за дорогу туда сюда от Мелитополя и еще месячный оклад.
- Повезло специалисту, - ухмыльнулся Муханов.
- Глупый ты, - сказал Гаврилов. - У меня в стадах 12 тыщ голов оленей. И пасут их эти самые темные, темные старики. Живут в ярангах, как миллион лет назад, и зарабатывают деньги, каких вы в глаза не видали.
- Это так, это так, - согласно кивал головой Людвиг.
- За что старикам такая везуха? - спросил Муханов.
- Потому что люди эти имеют страшную привычку и специальный ум, - грозно сказал Гаврилов.
- Что лошадь, что олень, все равно - копыта.