– Послушай, сержант… – проговорил герцог, неторопливо прохаживаясь с несчастным солдатом по кабинету.
– Да, мой повелитель?
– У меня все-таки есть ощущение, что я плохо растолковал тебе собственный приказ, – вкрадчиво промолвил герцог.
– Повелитель?
– Я спрашиваю себя, не могло ли случиться так, что я сам поставил тебя в затруднительное положение… Понимаешь, мне-то сдается, что я велел привести ведьму в замок. Если потребуется – в оковах. Но вдруг вместо этого я обмолвился и произнес: «Зайдите к ведьме, попейте у нее чайку». Неужели я допустил такую оплошность?
Сержант принялся растирать себе лоб. Сарказм как средство риторики был для сержанта в новинку. В его окружении проявления негодования сводились к бранным выкрикам и, от случая к случаю, разлетающимся в стороны щепкам.
– Никак нет, о господин.
– Тогда растолкуй мне, почему ты не соизволил выполнить именно то, что от меня услышал?
– Повелитель…
– Наверное, она шепнула тебе одно из своих заклятий. Мне ведь кое-что известно об их повадках, – сказал герцог, проведший половину ночи за чтением одного из самых волнительных трактатов, когда-либо посвященных этой неисчерпаемой теме[4]. – Полагаю, она соблазняла твой взор картинами неземного блаженства? Или, быть может, прельстила посулами запрещенных утех и исступленного сладострастия, самые помыслы о коих делают человека несчастнейшим из смертных?
Герцог опустился в кресло, обмахиваясь носовым платком.
– Все ли ладно у вас со здоровьем, о повелитель? – осведомился сержант.
– Как-как? О, все вроде на месте…
– У вас щеки раскраснелись.
– Ты мне зубы не заговаривай! – рявкнул герцог, пробуя взять себя в руки. – Лучше честно признайся, она предлагала тебе упоительные и кощунственные наслаждения, ведомые лишь тому, кто обретается в пучинах похоти?
Сержант вытянулся по струнке и снова уставился в любимую точку.
– Никак нет, господин! – выдохнул он, как бывает с лицом подневольным, который набрался мужества выложить всю правду без остатка. – Она предложила мне… пряник.
– Какой еще пряник?
– Пряник с черноплодной начинкой, господин.
Флем застыл в неподвижной позе, отчаянно пытаясь вновь обрести внутреннее равновесие.
– А что твои люди?
– Им она тоже предложила по прянику. Всем, кроме молокососа Роджера, которому пряники запрещены по причине здоровья.
Герцог грузно плюхнулся на скамью, поставленную между окон, и уткнулся лицом в ладони. «А ведь рождение мое сулило мне владеть равнинной землей с ее плоским, незатейливым ландшафтом, где погода не издевается над людьми, а сами люди не напоминают жижицу! – сокрушался герцог. – Но это еще не все, сейчас я должен узнать, чем потчевали Роджера».
– Его она угостила тортом, повелитель.
Герцог повернулся к деревьям. Внутри у него все кипело и бурлило. И все же, являясь на протяжении двадцати лет счастливым обладателем руки леди Флем, он не только научился укрощать свои чувства, но и мог, при необходимости, обуздать инстинкты. Когда в голове происходили жаркие баталии, лицо его сохраняло полнейшую окаменелость. Впрочем, сейчас из темных гротов сознания вылезло чувство, на которое герцог раньше не тратил времени. На поверхности показался острый плавник любопытства.
Пятьдесят предыдущих лет герцог прожил, ухитрившись сохранить самые невинные представления о пользе любопытства. В отличие от измены и вероломства, оно не являлось фамильным клеймом аристократии. Вот почему герцог всегда полагал, что уверенность в чем-либо куда более ценная черта человеческой натуры. Но он потихоньку начинал понимать, что и у любопытства имеется важное предназначение.
Сержант сохранял невзыскательное выражение подневольного служаки, готового ждать команды повелителя до той поры, пока резкий порыв ветра не вынудит его поменять позу. Долгие годы безмятежной службы под штандартами короля Ланкра не прошли для него бесследно: если тело его вытянулось, как того требует «смирно», то живот, несмотря на все старания, испытывал явное тяготение к «вольно».
А герцог тем временем пытливо разглядывал Шута, примостившегося возле трона на табурете. Согбенный человечек чуть приподнял лицо, смерил властелина недоумевающим взором и с вялым беспокойством передернул плечами.
Герцог наконец принял решение. Старая истина: отыщи у человека уязвимое место – и там тебя ждет ключ к успеху. Тут же ему на ум пришло соображение о том, что таковые места, в частности, включают и печенки некоторых монархов, куда легко входит нож. Он тряхнул головой и попытался сосредоточиться на более судьбоносных материях…
…Следы которых он отчаянно пытался вытравить со своих ладоней. Прошлой ночью он устремился в один из казематов замка, где в камере пыток позаимствовал железную щетку. Но против этой материи железо оказалось бессильно. Оно только усугубляло положение: чем усерднее он скреб злосчастные пятна, тем кровавее они становились. Герцог уже спрашивал себя, не повредился ли он рассудком.
Флем затолкал ненужные размышления на дальние полки мозга. Итак, на чем он остановился? Ах да, уязвимые места. Шут был настоящим воплощением уязвимости.
– Ты свободен, сержант.
– Слушаюсь, господин, – кивнул сержант и чеканной поступью вышел из залы.
– Шут!
– Здесь твой куманек, государь! – беспокойно откликнулся Шут, пару раз ущипнув струны мандолины.
Герцог медленно опустился на трон.
– Уж если ты намекаешь, что ты – кум королю, тогда дай ему один родственный совет, дурья башка.
– Ей-ей, дяденька… – начал было Шут.
– И дяденькой твоим я сроду не был, – продолжал герцог. – Не могла память так злостно подшутить надо мной. – Говоря это, герцог Флем склонился над Шутом так низко, что едва не потерся кончиком носа о его искаженное ужасом лицо. – Если и следующую свою ремарку ты предваришь словами «куманек», «дяденька» или «ей-ей», тебе придется туго.
Шут беззвучно подвигал губами и произнес:
– А что скажешь на «истинную правду»?
Герцог умел чувствовать момент, когда следует сбавить обороты.
– От «истинной правды» я, пожалуй, не отмоюсь… Равно как и ты, Шут. Но берегись, если ты затеял какой-то подвох. – И герцог состроил ласковую мину. – Давно ходишь в паяцах, парень?
– Истинная правда, почтеннейший…
– «Почтеннейшего» трогать не будем, – перебил герцог, поднимая руку.
– Истинная правда, по… повелитель, – произнес Шут и сглотнул. – Сколько себя помню. Семнадцать лет под колпаком, и отроком, и мужем. А до меня Шутом состоял мой отец. И вместе с ним – мой дядька. До них обоих Шутом служил мой дед. А его…
– Стало быть, в твоем роду были одни дурни?
– Таков семейный обычай, – ответил Шут. – Истинная правда, правитель.
Герцог снова обозначил на лице ухмылку, но Шут настолько разволновался, что даже не успел сосчитать, сколько зубов насчитывал оскал.
– Полагаю, ты родом из здешних мест?
– Угадал, кума… Абсолютная правда, сир.
– И стало быть, тебе известны обычаи этой страны и повадки ее обитателей?
– Надеюсь, что да. Истинная правда.
– Чудесно. Скажи мне, где ты спишь, паяц?
– В конюшнях, правитель.
– Сегодняшнюю ночь и все последующие ты будешь проводить у дверей моей спальни, – милостиво пообещал герцог.
– Ого!
– А вот теперь, – промолвил герцог столь сладостно, что голос его облил Шута, что струйка патоки – пудинг, – мой Шут, подробно расскажи все, что ты знаешь о ведьмах.
И вместо того, чтобы уютно устроиться на ложе из свалявшейся соломы, отведенном ему в конюшне, следующую ночь Шуту и впрямь пришлось коротать в продуваемых сквозняками коридорах, расположенных прямо над Большой залой.
– Экое тупое паясничанье, – негодовал он, ворочаясь с боку на бок на плитах. – Ах, куманек, куманек, где ж это видано?
4
Написанных, к слову сказать, волшебниками, которые все до одного убежденные холостяки, и потому их фантазии насчет того, чем можно заниматься в четыре часа утра, порой весьма экстравагантны.