Вот и я тоже как будто молчанную воду держала всю дорогу. Только желаний у меня сначала не было, потому что Лёню я увидела не сразу. Он сидел от меня через три скамейки, наискосок. «Какой, наверно, славный парень, — подумала я. — Едем в одном вагоне, а никогда друг про друга не узнаем».
Мне стало так, будто держала в руках какую-то драгоценную вещь, и вдруг ладони разжались, и она упала глубоко-глубоко на самое дно океана, только круги по воде пошли…
Я рассматривала его лицо — умное, мужское, с высокими скулами и худыми щеками. Губы улыбались, в широких бровях играло ироническое оживление. Одной рукой он держал лыжи, прислонив их к плечу. А на другом плече дремала его спутница — я ее сначала и не заметила, — в модной вязаной шапочке и пушистой куртке. Лицо у нее было хорошенькое, сознающее свою власть. Он молча берег ее сон.
Вагон пригородного поезда почти не качало. Он летел, посвистывая…
«…Никогда ничего не узнаем. Вот ведь как!»
И в эту самую минуту Лёня посмотрел на меня.
Мы сидели так далеко, что даже мысли о неловкости не возникло. Мы просто смотрели, и нам уже приходилось напрягать зрение, чтобы видеть друг друга, потому что в вагоне быстро темнело.
Мелькали названия станций, кто-то двигался к выходу. Вязаная Шапочка лежала на Лёнином плече, а он будто и не сознавал этого. Какая-то сила, подобная земному притяжению, держала нас обоих в своей власти. Это он мне сказал потом.
Я же тогда боялась только одного: подойдем к конечной остановке и это будет как катастрофа! Если бы впереди лежали целые материки…
Я видела, как Вязаная Шапочка открыла глаза и что-то сказала. Ведь для нее не изменилось ничего. А для меня и Лёни изменилось все. Но я тогда этого еще не знала.
Нас выносило в разные двери, и, как пловец поперек волны, я беспомощно оглядывалась…
Уже на перроне через головы я увидела, что он сунул лыжи спутнице. Он не подумал ни о какой правдоподобной лжи, просто бросился вдоль платформы.
Толпа была густа и плотна. Казалось, мы оба утонем в ней.
— Где вы живете? — закричал он издалека, вскидывая руки от плеча, чтобы пробиться.
В гаме и сутолоке я прокричала над чужими головами. Только почему-то название не улицы, а станции метро, от которой начинался весь наш микрорайон — отдельный город, где вперемежку стояли новые и старые дома.
Не знаю, понял ли он? Услышал? Его отнесло прочь. Вязаная Шапочка сердито и озадаченно дергала его за рукав:
— Какое свинство! Бросил меня с лыжами…
Ясный, требовательный звук ее голоса вернул его на минуту к действительности. Он понял, что совершил измену, первую в своей жизни. Это не потрясло его, но он задумался. Он взял лыжи, привычно оградил локтями Вязаную Шапочку от толкотни. Она демонстративно полуотвернулась, но сбоку зорко наблюдала за ним.
— О чем ты думаешь? — внезапно спросила она.
Лёня ответил правдиво.
— О нас.
Она успокоилась. Наверно, она не умела долго тревожиться, это ее утомляло, вызывало смутное чувство неуверенности. А она хотела в любую минуту ощущать свое своим. Продев руку сквозь его локоть, она слегка притянула его к себе. Он привычно отозвался, но тотчас его охватило смятение. Они шли всю дорогу молча.
Ни в этот и ни на следующий день, а только через месяц, когда я вышла из метро и села в автобус, я увидела, как Лёня — которого я даже не сразу узнала, потому что уже начинались весенние оттепели и он был одет совсем по-другому, — бросился мне вдогонку, махая руками. По крайней мере полквартала он гнался за автобусом.
Я ждала его на следующей остановке. Это было довольно голое место: на пустыре должны были разбить когда-нибудь сквер, а двенадцатиэтажная башня новостройки еще не заселялась.
Когда Лёня подбежал, лицо его блестело от пота и он не мог выговорить ни слова. Он обхватил меня обеими руками с таким облегчением, что даже зажмурился.
Вдруг сразу, в единый миг, мы ощутили один другого так, словно были высечены из одного куска и только сейчас об этом узнали.