сказал поэт.
А поэтам я всегда верила больше, чем учителям в школе. Хотя это, ей-богу, несправедливо. Учителя желали мне добра, поэты же совсем не заботятся об этом.
И вот, если закинуть голову, то посреди облачных полей в весенний день обязательно отыщется хоть одно-единственное синее окошко. Синее-синее. Синее до умопомрачения, синее до слез, до внезапного желания запеть. Так ты и будешь стоять, уронив праздные руки, задрав голову — подбородок к небесам! — а вокруг все завертится, поплывет, закружится, и ты тоже поплывешь по синим волнам под парусом, хотя не двинешься при этом с места. Вот что делает с людьми синий цвет!
«Обращайся с ним осторожно, — говорил папа, когда учил меня рисовать. — Не доверяйся ему, но и не запачкай невзначай. Оберегай его».
Я забыла сказать, что в волшебной фразе об охотнике, непременно желающем знать, где сидит фазан, перед синим цветом идет еще голубой. Его не надо даже объяснять. Он — голубой. Зло к нему не пристанет. Ему, разумеется, недостает твердости: ведь он так легковерен! И никогда ни на кого не поднимал оружия. Но зато в нем можно полоскать чистое белье; по нему пускают бумажные кораблики, в него окунают незабудки. И всем нравятся голубые глаза — даже если у ваших любимых серые или карие!
Фиолетовый цвет тяжел. Он не хуже других, просто мускулистее, в нем переход от созерцания к действию. Ему суждено служить водоразделом, впадать в красный, как реке в океан. Он ведет к красному, толкает к нему. Фиолетовый цвет умный — он знает свою цель и неуклонно подводит мир к кипенью. Когда он сбрасывает с себя остатки синего, все преображается вокруг! Какие праздники, какие войны, какие горячие слова сотрясают воздух. Угнетенные подымают знамена. Кровь, питающая все живое, благотворно разливается по жилам. Зреют красные плоды. Звери открывают пасти и ревут от избытка сил. Шумный, великий, устрашающий цвет!
…Почему оранжевый показался мне цветом злодейства? Что-то в нем есть раздражающее, обманное: апельсиновые корки на снегу, удар под ложечку. Он тщится связать несвязуемое: красное и золотое. Каждый из этих цветов существует сам по себе, они автономны. Красный плод и желтое солнце — их незачем сталкивать друг с другом.
Желтый — редкий цвет в природе. Но он единственный виден в тумане. На него можно идти, как на путеводный знак. Желтый — цвет будущего: в нем скрыты какие-
то еще не ведомые нам силы. Он пробуждает сомнение: золото или нет? Желтый проверяет и взвешивает, отмеряет справедливость. Он неподкупен: его мера — солнечный свет.
«Наш мир все дальше уходит от природы, и, чтобы вспомнить потери, по ночам мы зажигаем желтые электрические лампочки», — грустно сказал однажды папа.
А Лёньке и электричество кажется уже непроходимой стариной.
— Лазер — вот это вещь! — говорит он.
Какими же станут лучи лазеров, когда они вылупятся, подобно маленьким василискам, из скорлупы лабораторий? Лазоревыми, зелеными, рубиново-алыми? А вдруг и этот луч будет желтым, пронзительно желтым, пробивающим, подобно пуле, космическую пыль и межзвездные облака? Он пройдет далеко-далеко; его увидят выпуклые сферические глаза инопланетян; он станет азбукой Морзе для людей коммунизма…
…А когда поднимается нива, разве она не желтого цвета? И моя прапрапрабабка, маленькая северянка, сидя на прибрежном камне Унд-озера, надевала берестяной венец, конечно же, на белокурые волосы. Косы ее были заплетены туго, она вязала желтые венки и пускала их по воде…
«Макро-и микромиры сходятся в одном: в солнечном луче», — строго сказал кто-то, проходя по моему сну, но не задерживаясь в нем.
Конечно, я уже вступила в новое сновидение! Сны бывают черно-белые, как в кинохронике. Но мой сон оказался богаче: я сидела над белой бумагой и строила дом из разных красок.
А потом Лёнька нагнулся над моим плечом, и мы стали строить вместе.
У нас еще очень маленький дом. Собственно, это всего лишь груда балок, камней, пиленых досок, пахнущих лесной травой, и струганых косяков, излучающих свет, как слитки платины. В стороне сложены нетающие ледяшки оконных стекол. Однако окон пока нет. Нет даже оконных проемов, потому что не сложены стены. Но мы уже мешаем раствор: песок и известь на самой лучшей воде. Камни, которые должны лечь фундаментом, мы собирали впрок, каждый по отдельности, словно всегда знали, что встретимся и сложим рядом.
…Когда мы познакомились — там, на пустыре, у автобусной остановки, — мы говорили о всякой всячине. Но это было очень недолго. На третий день мы поглядели друг на друга и сказали почти одновременно: