Тошке стало не по себе. Старуха заохала:
— Куда девалась эта Марушка? Вот негодница! Застряла где-нибудь и позабыла о госте. Доченька, где ты, доченька?
— Иду, мама, — послышался голос свинарки.
Дверь соседней комнаты отворилась, и на пороге показалась та самая девушка, которая привезла его сюда: приоделась, прифрантилась, а в глазах все те же веселые, озорные огоньки.
— Так, значит, ты и есть Марушка? — Тошка даже опешил.
— Так точно, товарищ сержант! — ответила Марушка, щелкнув каблучками и вскинув руку ко лбу.
Перевод М. Михелевич.
ТУННЕЛЬ ЗОВЕТ
— Давай, Мехмедчик! — сказал Душко, склоняясь над тарелкой и погружая ложку в суп.
— Ты, Душко, — начал Мехмед Караосманов, — мой самый лучший друг. Джан аркадаш[12]. Ты мне ближе родного брата. Тебе все могу сказать, знаю, что поймешь меня.
— Начальник знает, что ты решил?
— Сказал ему давеча.
— А он что?
— Ничего. Спросил: «Ты почему, Караосманов, хочешь нас покинуть?» — так он мне сказал, а я ему ответил: «Время пришло, товарищ начальник, расстаться». А он покачал головой: «Не пришло еще, говорит. На полпути мы, Мехмед. Пока не пробьем гору, не тронемся отсюда. Народ поручил нам пустить воду Черного озера через туннель на ту сторону горы, чтоб полноводной стала река, которая будет давать ток селам и поить миллионы корешков в равнине». — «Я это знаю, товарищ начальник», — говорю я ему. — «Тогда зачем уходишь? Может быть, тебя кто-нибудь обидел?» — «Никто не сказал мне худого слова». — «Или тебе хлеба не хватает, может, заработки малы?» — «За всю свою жизнь не ел такого хлеба, как здесь, и никогда не получал сразу столько денег, сколько мне выплатил вчера кассир». — «Тогда в чем же дело?» — удивился начальник. А я ему объяснил, что стосковался по дому, что туннель стал мне тесен, что бьюсь я как рыба об лед, что сон мне не в сон, и хлеб мне не сладок, да и работа не спорится.
— А он что? — поднял голову Душко от пустой уже тарелки и посмотрел на Мехмеда. — Ешь, ешь, а то суп остынет.
— Он отпустил меня. «Мы здесь никого насильно не держим. Кто не хочет работать с нами, пусть идет на другое место. В республике везде есть работа для тех, кто хочет трудиться». Хорошо сказал мне начальник. Он…
— Нет, ты мне скажи, — прервал его Душко, — что делать будешь?
— Я-то что делать буду? Не знаю, но пора и о себе подумать. Человек ведь я. Раньше всего на деньги, что я тут за два года скопил, думаю дом в порядок привести. Отгорожу овчарню и заполню ее белыми овцами с длинными хвостами, такими, которые по траве волочатся. На лбах у своих ягнят сделаю красные метки, чтобы все их отличали. А на шею барану повешу такой колокольчик, чтоб, как зазвонит, всему лесу стало б весело. И каждый, кто услышит, чтоб сказал: «Там пасется отара Мехмеда Караосманова!»
— Эх, Мехмедчик, неужели ты еще не понял, к чему сейчас стремятся люди? Народ из тысяч сел собрал свои отары в общие овчарни, а ты вдруг решил хозяином сыроварни заделаться, свое масло сбивать, свою брынзу варить, с бедняков шкуру драть. Вода течет вниз, а ты хочешь ее горстью запрудить и назад повернуть.
— Овчарня не мне нужна, — сказал, нахмурившись, Мехмед.
— А кому?
— Девушке моей.
— Какой девушке? Первый раз слышу.
— Есть у меня в селе девушка одна. Рубие ее зовут. Эх, Душко, красивей ее нет на свете! Вот поверь. Глаза как черешня спелая. Черные и горят. Мы с ней вместе росли. Летом в одной повозке под одним навесом объезжали равнинные села. Ее отец не умел делать такие паламарки, как мой, но был большим мастером по диканям. Колол кремни и не оставлял ни одной дикани неподкованной. Еще в те годы, когда мы засыпали в полях, у костров, на отцовских коленях, началась наша дружба с Рубие. Когда я подрос, отец отдал меня в чабаны к одному кулаку, а Рубие пошла к нему в батрачки. Никогда не забуду, как вечерами она бежала мне навстречу, брала в руки новорожденного ягненка и начинала его ласкать. А как я любовался ее руками, когда она доила овец. У кулака была большая отара, кадки в погребе ломились от брынзы, но в мою пастушью сумку бросали по утрам только ломоть черствого хлеба да две головки лука. А когда волк утащил овцу из отары, хозяин до полусмерти избил меня кизиловой палкой. Мать заворачивала меня в овечьи шкуры, пока я не поправился. Ушел я от него и взялся за отцовское ремесло. Начал выдалбливать паламарки. Мастерил по сорок штук в день. Но спрос на них упал. Чудной народ! Жители равнины вовсе не берут, а в горных селах сколько найдешь жнецов, чтоб работали вручную? В то время услышал я про туннель. Перед отъездом не сумел повидаться с Рубие. Она уехала на сбор яблок в Куртово Конаре. Семнадцать лет ей тогда было, вытянулась — как тополь стройная! Хочешь верь, хочешь нет. Однажды, когда я спросил, к чему у нее сердце лежит, она мне сказала: