— Почему такой наказ?
— Потому что ты красивая.
— А что в этом плохого? — попробовала отшутиться Бойка.
— Загорится он.
— Кто?
— Иван. Я его знаю — не устоит.
— Но меня ты тоже знаешь.
— Знаю, потому и говорю.
— Что ты хочешь этим сказать? — с укором глянула на него Бойка. В зеленых глазах вспыхнул огонь. — Господи, и не грех тебе? — И две слезинки, две изумрудные дождевые капельки сверкнули на ее ресницах. — Так-то ты прощаешься со мной! В долгий путь отправляешься, а сам норовишь побольней уколоть, — проговорила она сквозь слезы. — Почему б тебе не остаться еще на день? Оставайся, покуда не уедет Иван!
Момчил стал нежно гладить ее мягкие волосы, наклонился с седла, коснулся ее лба губами, вдохнул ее теплое дыханье и вытер ладонью слезы, струившиеся по смуглым щекам жены.
— Не сердись, не сердись на меня, — проговорил он, — ты ведь знаешь, как я боюсь тебя потерять. До свиданья, голубка!
Он тронул коня, выехал в отворенные ворота, поскакал вверх по извилистой каменистой улочке и исчез за тенистыми кронами придорожных деревьев. Две птички, вспугнутые топотом его коня, выпорхнули из листвы и взвились в небо. Бойка с ребенком на руках стояла в воротах до тех пор, пока не высохли на ее щеках слезы. Потом повернулась и легкой походкой пошла к дому. Но прежде чем ступить на крыльцо, протянула руку через ограду палисадника, сорвала красный алтей и прикрепила цветок к волосам.
Над татарской деревней кровавый рог молодого месяца лил трепещущий свет на стройные скирды пшеницы, выстроившиеся на чисто выметенном гумне златодольского татарина. Момчилова отара заполнила весь двор, мирно улеглись у ворот черные овчарки, фыркал привязанный посередине двора, под грушей, конь. Все спали: работники татарина — под скирдами, возле молотилок, а утомленные долгой дорогой Момчиловы товарищи — в душной, несмотря на распахнутые окна и двери, избе. Спали уморившиеся в долгом переходе овцы, спали куры на ветвях груши — издали они казались огромными черными плодами. Один лишь Момчил не спал. Он лежал на крыльце и смотрел на плетень, огораживавший гумно — там, над воротами, белели насаженные на колья два черепа с пустыми глазницами. Сердце щемила тоска: воротись назад, воротись!
А Момчил беззвучно шептал:
— Я так люблю тебя! Но твое сердце — что пташка. Ускользает оно от меня. Вспорхнет мне на плечо, глянет дивным взглядом, всколыхнет мое сердце, душу перевернет. Начнет щебетать — я стою, онемев, слушаю, а вокруг разливаются медовые струи, гонит облака весенний ветерок. Рука моя жаждет приласкать тебя, пересохшие губы ищут твоих свежих уст. Протягиваю к тебе руки, но не успеваю коснуться, как ты улетаешь — вот уж и исчезла в чаще дней и лет. Только трепет листьев да капли росы, что соскальзывают с раздвинутых ветвей, говорят о том, что ты там. Но где же ты?
А Бойка смеется в ответ. О, ее смех!
— Что ты выдумываешь? Здесь я, обними меня покрепче! У тебя большие, сильные руки, а ты не смеешь схватить меня и так сжать в объятиях, чтоб голова пошла кругом, чтоб в глазах потемнело. Боишься. Отчего ты боишься?
— Боюсь, потому что знаю: потеряю тебя.
— Ничего ты не знаешь. И уж коли на то пошло, у меня больше причин бояться: в Одрине полным-полно белолицых ханум, а ты красив и молод…
Момчил приподнялся. Он обидел ее на прощанье. Бойка, верно, лежит сейчас, уткнувшись лицом в подушку, и плачет. Его жена как листочек осины: трепещет от малейшего дуновения ветерка. И чуть что — слезы рекой. Вернуться, отереть ее слезы, сегодня же ночью, сейчас же! Он обнимет ее крепко-крепко, чтоб голова закружилась… Момчил встал. Сошел с крыльца, глянул вверх, на далекие крохотные светлячки звезд, отыскал Наседку[3]. Только-только выплыла она со своим выводком на небо. Разбежались цыплятки по звездному полю, зерна клюют. Не пройдет денница и половины своего небесного пути, как он уже доскачет до дому. А покуда квочка созовет своих птенцов и уйдет за горизонт, он уже снова вернется сюда, еще до рассвета. Никто и не догадается, где он был. А если, паче чаяния, запоздает — что ж, подождут, не разбегутся же его овцы.
Он торопливо отвязал коня, повел его между спящих овец. Овцы зашевелились. Колокольчик звякнул спросонок и тут же затих, вновь погрузившись в сон. Момчил отпер ворота. Неслышно отодвинул деревянный засов, вывел коня. Притворил за собой ворота и взлетел в седло. Раздался топот копыт. Момчил скакал через холмы, через глухие, темные долины и колдовские лесные поляны, посеребренные светом месяца и звезд — домой, домой, отереть слезы любимой…