Разговоры вертелись вокруг прошедшего экзамена — пустяковых случайных подробностей, в которых почему-то чудился скрытый смысл. Спорили об Анне Григорьевне — она понравилась всем, но Глаша и Женя уверяли, что она ужасно скрытная: притворяется спокойной, а внутри — «ух какая кипучая!». Валерий доказывал, что «она холодновата, а главное ее достоинство — необыкновенный ум». Алене Анна Григорьевна показалась душевной и чуткой женщиной, никаких недостатков она не видела в ней. А в словах Валерия ей послышалась самоуверенность, рисовка, его тон стал раздражать Алену.
Они бродили по садам, скверам и набережным до восхода солнца. Утомленные, притихшие, медленно шли по сонному проспекту, держа курс на институт. Станет или не станет он родным домом?
Войдя на мост, Алена невольно приостановилась.
Сквозь прозрачные перистые облака золотился и розовел край неба. Город еще спал в утренней бледно-сиреневой дымке. Стройные ряды неярко окрашенных домов, темные пятна земли, светло-серую полосу гранита над водой неясно отражала река — широкая, гладкая, будто неподвижная в ранний утренний час. Алена не могла бы точно сказать, чем именно поразил ее город, но в это утро она впервые увидела его своеобразие, строгость, простоту и то неуловимое, что не определить словами и потому называют душой города, то, в чем проступают черты создавших его поколений и что говорит о себе сегодняшний день. И, удивленная величавой и скромной, покойной и трепетной красотой этого города, она вдруг почувствовала и прелесть светлого северного неба над ним.
— Как хорошо, даже плакать хочется! — тихо проговорила Глаша, обняв сзади Алену.
— Да. Прекрасный город! — сказала Алена.
— Я знал! Он не может не понравиться! Его нельзя не любить! — торжествовал Валерий. — Вы и море наше полюбите!..
Алена резко повернулась к нему. В воскресенье, когда ездили за город, она онемела, увидев это так называемое море — бесцветное, тусклое, тихое, как пруд. Стало попросту жаль Валерия, влюбленного в этакую серятину, она ничего не сказала, заметила только, что совсем иначе представляла себе здешнее море. Сейчас слова Валерия возмутили ее.
— Нет уж! Море ваше только ночью по ошибке можно принять за настоящее!
Валерий посмотрел так, словно она ударила его.
— А уж ваше… с конфетных коробок!..
— Коробок! — Алена задохнулась от обиды. — Конфетных?.. Это Пушкин писал про конфеты: «свободная стихия» — да? «И своды скал, и моря блеск лазурный…» — конфеты? А Маяковский? Да что с вами говорить!
— Так ведь вам и город тоже не сразу понравился! — насмешливо перебил Валерий.
— Город — другое дело! Сразу не поймешь, когда такой большой! А уж море я как-нибудь разберу.
Не только обида за свое море была причиной Алениной горячности, она с опозданием рассердилась на то, что Валерий так самоуверенно разговаривает и все о себе, о своем. Ведь она же признает, что город чудесный.
— Вы несправедливый… потому что… эгоист! — Она взяла под руку Глашу и потащила за собой подругу, оглядывавшуюся на озадаченных мальчиков.
Тихонько пробираясь по коридору общежития, Алена все думала о Вале — ее не допустили к конкурсу. Глаша, точно угадав мысли Алены, прошептала:
— Как-то наша Валентина?
Едва они приоткрыли дверь в свою комнату, как услышали тихий, но веселый голос:
— Свиньи полосатые, где пропадали? Хрюшки, а не товарищи! — Валя села в постели и со смехом погрозила кулаком. — Ждала, ждала, потом пошла вниз — оказывается, все у вас чудно, а самих и след простыл.
— Валечка! — Глаша бросилась к ней, обняла ее и затараторила: — Свиньи, конечно! Ой, ты прости! Но как-то получилось… Нас позвали… мы и пошли… И вот… Но вообще-то мы свиньи!
Алена стояла посреди комнаты с опущенными руками, смотрела на Валю и не знала, что сказать, — безобразие: Валя о них беспокоилась, а они…
— Да вы за меня не переживайте, девочки, вышло-то здорово! — Валентина поправила сползшую с плеча бретельку и, тряхнув головой, откинула волосы со лба. — Я, когда узнавала про вас, встретила на лестнице Соколову. Набралась нахальства, сказала: «Мне очень нужно с вами поговорить».
— Ну и? — в один голос воскликнули Алена и Глаша.
— Вот вам и «ну»! Счастливые, что будете у нее учиться!
— Ну а ты-то? — перебила Глаша. — Ты?
— Поступаю на театроведческий факультет — вот! Не только актрисы работают в театре. — Валя говорила с шутливым вызовом, но, видимо, старалась доказать подругам и себе самой, что все у нее складывается отлично. — Образованные критики тоже нужны. Вот стану про вас статьи писать — держитесь тогда!
— Ох, только бы попасть! — простонала Глаша — Ты умница, тебе вот можно и на театроведческий, а мы…
— Поступите на актерский, — твердо сказала Валя. — И давайте спать! С ума сойти — шесть скоро!
Для конкурса нужно было приготовить небольшие сцены из пьес.
— Кого затрудняет выбор отрывков, поможем, посоветуем, — сказала Галина Ивановна — режиссер, в группу которой попала Алена. — Ну и работать, репетировать тоже, конечно, поможем. Ищите партнеров, договаривайтесь.
В одной группе с Аленой из знакомых ей был только Валерий, но после вчерашней ссоры она демонстративно не обращала на него внимания. Он хотя и смотрел на нее довольно упорно, однако не подходил. С ним очень хорошо бы сыграть сцену Бесприданницы и Паратова, или Виолы с Орсино, или… Кати с Горбуновым…
— Давайте попробуем с вами! — мальчишески хрипловатым голосом обратился к Алене паренек, вихрастый и курносый, теребя застежку-«молнию» на своей голубой курточке.
Она не знала еще, что ответить, но в эту минуту увидела, как к Валерию подошла Зина Патокина, нарядная, опять в новом платье.
— Давайте, — решила Алена. — Давайте… Как вас зовут?.. Давайте, Эдик, выбирать.
Они отошли к стенке и сели на какой-то ящик.
Тут же, мысленно прикинув сцены, которые ей хотелось бы сыграть, Алена подумала, что с этим мальчиком ничего не выйдет. Он почти одного с ней роста, но такой узенький, что кажется вдвое меньше. Он чем-то напоминал ей братишку, десятилетнего Степку; когда тот не слушался, она без труда брала его в охапку и запирала в чулане, нанося этим страшное оскорбление мальчишескому самолюбию. Что же тут можно придумать? Какую пьесу можно играть с этим… «цыпленком»? А «цыпленок» неожиданно засыпал ее предложениями:
— Хотите — Снегурочку и Мизгиря? Нет? Ну а если Таня с Германом? Не нравится? А еще можно Полиньку и Жадова… Ну, Герду и Кая? А может… в школе я играл Митрофанушку…
До сих пор Алена только мотала головой, отвергая его предложения, но тут уже не выдержала:
— А я — маменьку вашу? Вы что?..
Зина Патокина, держа под руку Валерия, подошла к столу Галины Ивановны, и на всю аудиторию прозвучал ее голос:
— Скажите, пожалуйста, можно из «Офицера флота» объяснения Кати с Горбуновым?
— У памятника? Отлично. Значит, записываем, — ответила Галина Ивановна.
И тут Алена до конца поняла весь ужас своего положения: роли, которые она могла бы пережить всей душой, выразить все чувства, на какие способна, нельзя играть с таким партнером. Он, не унывая, подпрыгивал на скрипучем ящике и продолжал:
— Можно «Сказку о правде» — Зоя с Алешей, можно Любовь Яровую с мужем…
Алена мрачнела и мрачнела — ничего-то он не понимает. Мизгирь, которого Снегурочка свободно возьмет на руки!.. Жадов! Яровой! «Кошмар!» — сказала бы Глаша.
— А еще есть эта… как эта пьеса?.. Тоже Островского… Я видел — играли артисты, — Лариса с Елесей… Как же эта пьеса-то?.. — весело говорил Эдик, предлагая одно нелепее другого, а петушиный голос и скрип ящика невыносимо раздражали Алену.
— Ну, кто еще не выбрал? — громко спросила Галина Ивановна. — Подойдите ко мне!