— Чтоб до этого в твоём дворе собака не залаяла, петух не пропел да очаг не загорелся, пока тебе Караман даст что-нибудь!
— А вот видишь? Говорил же я! Значит, ты, зять, хочешь плюнуть мне в душу?
— Ты и плевка недостоин! — но огонь ярости потух уже во мне и бешено колотившееся сердце моё чуть успокоилось, и я печально произнёс: — Что же ты со мной сделал? Не стыдно тебе перед богом?
— Что произошло, Караман? Скажешь ли ты мне наконец?
— Чтоб тебя сразил гнев святого Георгия! Ты ещё спрашиваешь? Думаешь, Караман глупее тебя? Как будто ты сам не знаешь, что со мной вытворил! Сначала показал мне в реке прекрасную, как радуга, форель, а потом заставил меня выловить эту жабу!
— Господи-боже, спаси и помилуй! — перекрестился Арета, скосив при этом взгляд в сторону бараконской церкви.
— Разве не ты меня умолял: помоги, мол, похитить девушку, и я, глупец, подставив лоб пуле, преподнёс её тебе на подносе. Что же тебе ещё надо?
— Я тебя солнцеликую просил похитить, а не эту бабу-ягу! Где твоя совесть? Кого ты мне подсунул?
— Бессовестных в Кантеладзевском роду ищи! Не пойму только, чем ты недоволен? Кого же ты хотел похитить, тупоумный?
— Кого… Цицино!
— Поглядите вы на этого плутишку! Знает, что у меня нет свидетеля, бесстыжие твои усы! Разве ты хоть раз упоминал про Цицино?
— Так я ж весь вечер вокруг неё вертелся… Неужто надо было кричать об этом?
— Постой, постой! Когда ты пустился в пляс, вспомни, кого ты пригласил?
— Кого… Пасико.
— А потом вспомни, какие ты ей слова пропел? Не оторвусь, мол, от тебя, как бычок от соли! Если ты забыл об этом, то я хорошо помню.
— Клянусь, эти слова были предназначены другой.
— Да ты и вовсе рехнулся, брат! Танцевать с одной, любить другую… Кто тебе сейчас поверит? Ишь, ты! Ложь-то, она на коротких ногах ходит. Впрочем, если Пасико тебе не нравится, никто не заставляет! Могу сделать одолжение, — вручу обратно отцу! Тем более, жаль ему было отдавать тебе именно её, а не Цицино.
— Сделай ты это добро, а я бессовестным буду, если не дам тебе сто золотых монет.
— А может, ты и сейчас бессовестный? У кого же я потом выпрошу сто золотых? Если девушка нетронутая, я её сейчас же и заберу. Отчего бы и нет? И не надо мне от тебя ничего: ни золота, ни дворцов! Только ответь, возвращаешь её такой, какой она была?
— Откуда же я знал?..
— Что? Что? Не хотел жениться, а сам лёг рядом и ещё болтаешь о совести?
— Ночь была и…
— Ну и что с этого? Хочешь, чтоб её отец меня убил и тебя прикончил? Ведь Оман на весь белый свет славится, как честный человек!
— Арета!..
— Эй, Дианоз! С той стороны обойди, здесь они! Быстрей! Как бы не убежали! — послышался в это время голос Омана.
А вскоре показался и сам он. Соскочив с коня, отец Пасико бросился к шатру и обнажил длинный кинжал, сверкнувший на солнце.
— Караман Кантеладзе! — завопил он. — Ты осрамил, опозорил меня на весь белый свет! Обесчестил мою семью! Раз так, пусть кинжал рассудит нас с тобой!
Я не успел даже дотронуться до рукоятки своего кинжала, как Пасико в мгновение ока закрыла меня своим телом, а потом бросилась перед отцом на колени и стала его молить:
— Меня убей! Я одна во всём виновата! Караман ни при чём. Я полюбила его и… согласилась… я, я виновата!
— Всех истреблю! — орал Оман и вертел в руке кинжал.
Я, остолбенев, смотрел на эту картину, стоял как вкопанный и ждал, что произойдёт. Теперь мне было всё равно.
Когда отец гневно воззрился на свою дочку, её заслонил Арета, бросился на колени перед Оманом. Он чуть не плача, стал его уверять:
— Это я во всём виноват, батоно Оман! Они здесь не при чём, я совершил это неправедное дело, только я! Не думал я, что вы так страшно обидитесь!
Оман слегка остыл:
— Сволочь ты, мерзавец, разве я тебе не говорил, что не отдам дочку за такого лодыря? А ты всё же по-своему решил? Разве после этого у тебя не должны отсохнуть ноги, если ты переступишь порог моего дома? Разве тебе не стоит выжечь глаза, когда ты глядишь на меня. Ну что же мне с тобой делать, негодяй?
— Ваша воля, батоно! Хоть убейте! — испуганно таращил глаза Арета, а сам прикрывал грудь буркой, чтоб она, если Оман замахнётся, послужила ему панцирем…
— Эх, — вздохнул Арета. — Все кругом недовольны! Да, под несчастливой звездой я родился: с одной стороны, зять грозится, с другой, тесть хочет меня зарезать! Так мне и надо! Какого чёрта я связался с этим делом?
— Заговор против меня устроили? — бушевал Оман. — Сначала на весь свет опозорили, а теперь, мало того, — хотите, чтоб я ещё запачкал руки в крови? За всю свою жизнь я муравья не тронул, а теперь вы хотите, чтобы я стал убийцей? Впрочем, что мне с посторонних-то спрашивать, когда вот она — главная виновница. — И ткнул пальцем в дочку. — А ну-ка, длинноволосая и короткомозглая, вон отсюда! Я с тобой дома расправлюсь! Научу тебя уму-разуму, будешь у меня от отца без разрешения убегать. Цепью тебя свяжу, проклятую!
— Не вернусь я больше домой! Не вернусь!
— Насильно заберу!
— Уже нельзя мне домой, грешна я…
— Что? Грешна? Успели? Боже, что это я слышу?! Ославила меня на весь белый свет! К чему мне теперь жить? Кончено всё! Ты больше мне не дочь! Отныне ты больше не переступишь порога калитки Омана Чаладзе! Ты для меня мертва! И никому не говори, что я твой отец! Знаю, горе доконает меня и я скоро умру, так смотри же, не смей плакать по мне, иначе я выпрыгну из гроба и задушу тебя! Отныне и ты, и твой похититель, вы оба мертвы для меня! — и Оман, со злостью всадив кинжал в ножны, вскочил на коня и поскакал по тропинке.
Перед шатром рыдала упавшая на колени невеста.
— Что же мне делать? Утопиться, что ли? — произнёс я, совершенно обалдев от переживаний.
— Не бойся, — вмешался Арета, — отцы всех похищенных девушек всегда вначале ведут себя так! Вот, как дети пойдут, отец ещё сам напросится в гости да и крестины пышные закатит. А то как же! Одному мне только плохо: никто ничего не даст за посредничество…
— Заткнись, Арета, иначе выкупаю тебя в холодной Риони. Ты думаешь — меня только и беспокоит, как с тестем помириться?
— А что же?
— Как мне теперь с этой несчастной быть?
Услышав это, Пасико зарыдала громче. Её лицо, помятое и измученное от бессонницы, совсем обезобразилось. Другой такой уродки я сроду не видывал и старался не смотреть на неё. Но тут у меня мелькнуло: а вдруг в этой женщине уже спит мой малыш!? — И я снова повернул к ней голову.
О, боже великий! Что ты мог сотворить с женщиной в одно мгновенье! Пасико теперь не казалась мне дурнушкой…
— Ну, хватит, помолчи! Потоки твоих слёз утопят меня! Разве это поможет нашему несчастью? — Я совсем растрогался и заставил её подняться.
— Вставай, осенняя земля сыра.
Пасико оперлась на мой локоть и встала.
— Так и надо, милые вы мои! — обрадовался сват.
— Убирайся, Арета, иначе, клянусь духом отца, весь свой гнев на тебе вымещу!
— И это вместо благодарности?!
— Тысячу лет проживу, а не забуду, как ты меня уважил!
— Да, уж я проиграл своё вознаграждение, но… к чёрту мою буйную головушку! Зато ведь благородное дело сделал! Ничего, бог даст, добро не пропадёт!
— Ступай своей дорогой, говорю!
— Срази меня бог на месте, если сердце моё не наполнено любовью к тебе! — и он несколько раз так ударил себя по груди, что чуть не проломил её. Грудь его издала точно такой же звук, как если бы ударили по пустому кувшину.
— Ступай, Арета, ну же! Так лучше будет для нас! Пойди, обрадуй Кечо! Караман, мол, везёт свою любушку, и приготовься встречать его с факелами!
Мы с Пасико остались одни. Она не вымолвила ни слова, и я молчу. Хорошо ещё день выдался тёплый.
Сидим мы врозь перед шатром и внимаем беспрерывному клокотанию реки. Конь пощипывает осеннюю травку, да иногда поглядывает на нас с удивлением.
Я не чувствую ни голода, ни жажды. Жизнь словно забросила меня куда-то, где не едят, не пьют и где ничего не хочется — даже самой жизни.