— Я предпочел бы румынский «Котнар».
— Какой именно? Имеется «Исэческу», «Рышновяну», «Теренте».
— «Рышновяну».
Официант поспешно удалился. Не успел я оглянуться, как он уже вернулся и показал мне бутылку, в которой, судя по осадку на дне, действительно было старое, выдержанное вино.
— Спасибо. Вы меня убедили. Можете открывать.
Официант старательно вытер бутылку салфеткой, хотя этого и не полагалось делать, открыл ее и налил мне полный стакан. Рядом с моим стаканом официант почему-то поставил еще другой.
— Я один, — сказал я с легким раздражением. — И не люблю, когда на столе стоят пустые стаканы.
— Разрешите прислать вам кого-нибудь для компании, барин?.. Когда пьешь вино в одиночестве, это навевает грусть. А этого добра теперь и так хватает…
— Кого же ты собираешься мне прислать?
— Укажите сами. — Он сделал жест в сторону соседнего столика. — Какую из них?
За соседним столом сидели три женщины с бледными, усталыми лицами и печальными глазами. Все три были почему-то очень похожи друг на друга. Может, это не от усталости, подумал я, а от недоедания. Голод ни для кого не проходит даром. Все они курили. Судя по выражению лиц, курение не доставляло им удовольствия. Наверно, именно вот так выглядят люди, находящиеся на грани самоубийства. Я еще раз посмотрел на всех троих и сказал:
— Пошли мне блондинку…
Меня охватило смущение: зачем я это сказал? Почему так легко поддался на предложение официанта? Что со мной происходит? Но мне удалось взять себя в руки — ничего страшного не случилось: со мной ничего не происходит. Как так ничего? Вот именно — ничего. Со мной ничего не происходит.
Официант подошел к женщине и что-то шепнул ей на ухо. Она оглянулась и смерила меня оценивающим взглядом. Потом зевнула. Но открыла сумочку, напудрилась и подкрасила губы. После всех этих приготовлений она улыбнулась профессиональной вымученной улыбкой, встала из-за стола и лениво подошла к моему столику. Я придвинул ей стул. Она села.
— Бон суар, начальник. Вам скучно?
— Не без того…
— Ну что ж… Давайте развлекаться.
Я почти не слышал ее слов. Джаз на эстраде окончательно сошел с ума. Певичка в полосатом сарафане терзала свои преждевременно разрушенные легкие и заодно слух посетителей.
Боже мой, я снова совершил скачок в прошедшее время!
Испанская песня отбросила меня на много лет назад. И я снова увидел горы апельсинов на улицах Валенсии, зубчатые башни Мадрида и Барселоны и башни Севильи, отражающиеся в фиолетовой воде Гвадалахары… Мне казалось, что я слышу «Голубку» в исполнении певицы из Сеговии… Вся Испания пела в то памятное лето. Монархия пала. Испанцы пели от избытка чувств, от гордости за свою молодую республику…
Прекрасна была Испания в то лето. Прекрасным были те новые чувства, с которыми я вернулся из поездки по Испании. Но едва я принялся описывать все то, что увидел в этой стране, как началось фашистское наступление на республику. В Мадриде и Овьедо, в Севилье и Саламанке, в Сеговии и Кордове народ встал на защиту республики. И полилась кровь… И начали рушиться под артиллерийским обстрелом древние испанские города… Гибли испанцы. Гибли интербригадовцы, приехавшие защищать Испанскую республику…
Народный фронт… Народный фронт…
Гражданская война, начавшаяся в Испании, накалила обстановку и в Бухаресте. Наши фашисты радовались победам испанских фашистов. Мы радовались победам Народного фронта. Печать резко разделилась на два лагеря: правые и левые. Те, кто считал себя левым, пытались вдохнуть надежду в сердца людей, верящих в свободу и демократию. Мы разоблачили фашистов, но они становились все наглее, все увереннее в своих силах. Правые усиливали атаки против левых, превозносили фалангу и Франко.
Много моих друзей и знакомых уехали в Испанию сражаться за республику. Другие, которые тоже некогда были моими друзьями, но с которыми я разошелся, уехали в Испанию, чтобы сражаться за фалангу или, как они выражались, за Христа и святой крест. В то лето — это было лето 1937 года — я выпускал ежедневную газету, много писавшую об испанских событиях. Я пытался доказать, что за спиной испанских фалангистов стоят итальянские и немецкие фашисты. Но цензура уродовала мои статьи. Я протестовал, а начальник цензуры делал мне выговор за выговором: