К слову, в какой-то момент ряды постоянных посетителей неожиданно пополнила фигура, совершенно непохожая на других известных мне завсегдатаев «Казино». Симпатичный смуглый юноша лет двадцати, может чуть старше. Всегда в щеголеватом европейском костюме в полоску, с надвинутым по самые брови охотничьим кепи, которое казалось чересчур для него широким, – он вставал на третьем этаже, прислонялся к колонне в углу и внимательно смотрел вниз, на сцену. Иногда он позволял себе грубые, развязные жесты, но в них ощущалась такая наигранность, что вполне можно было представить: именно так вела бы себя женщина, задайся она целью изобразить мужчину.
С определенного времени я стал наблюдать фигуру этого юноши в «Казино» почти ежевечерне.
Пару раз мне случалось заводить о нем речь в беседе с приятелями. Один мне сказал, что видел его как-то после окончания представления: молодой человек стоял неподвижно перед служебным входом в океанариум. Другой поделился: наблюдал, дескать, как тот в окружении стайки официанток распивал вино в кафе «Америка». Третий приятель рассказал, что разминулся на улице с облаченной в европейский костюм дамой, как две капли воды похожей на этого юношу, – почудилось даже на секунду, будто это он и есть, но дама выглядела не настолько молодо и, скорее всего, приходилась ему старшей сестрой… Так или иначе, а в одном сомневаться уже не приходилось: молодой человек всерьез увлекся кем-то из танцовщиц «Казино».
Как-то вечером я довольно долго шатался по парку и вернулся к себе уже в первом часу, ужасно уставший. Едва зайдя в комнату, я увидел, что на столе моем лежит письмо, при этом ни почтовой марки, ни имени отправителя на конверте не было. Я вскрыл его. Прочитал послание. Это оказалась нацарапанная наспех записка, напоминающая повестку о вызове в полицию: кто-то – уж не знаю кто – пребывавший на тот момент где-то в Комагате[17], в заведении под названием «Сумирэя», настаивал, чтобы я безотлагательно явился к нему. Писалось это, похоже, в состоянии крайне сумбурном: мало того, что конверт остался неподписанным, но и почерк выглядел беспорядочным и торопливым – настолько, что я затруднялся даже предположить, кто мог быть автором. Письмо мне, вероятно, доставил кто-то из прислуги названной гостиницы (гостиницы ли?). Впрочем, вопрос показался мне не настолько важным, чтобы специально поднимать отошедших ко сну обитателей дома и расспрашивать их, кто приходил. В итоге, несмотря на то что сил никаких не осталось и мысль о движении вызывала внутренний протест, я, охваченный жгучим любопытством, все-таки снова вышел на улицу.
Я жил в Мукодзиме[18]. До Комагаты мне предстояло идти пешком – других вариантов я не видел. Кроме того, так было быстрее всего. Но когда я, шагая по безлюдному берегу реки, проходил мимо темного здания «Саппоро биру»[19], у меня вдруг мелькнула мысль, что доставленное недавно неподписанное письмо на самом деле могло быть приглашением от самой ночи и не исключено, что никакой гостиницы под указанным в письме названием – указанным будто для отвода глаз – в природе вовсе не существует. И ведь я почти поверил в это, пока кружил по окраинам Комагаты в поисках названного заведения, ибо нигде его не находил. Лишь в самый последний момент мне все-таки удалось его отыскать: если бы не висевшая на воротах более чем скромная вывеска «Сумирэя», крошечную гостиницу, зажатую между двумя крупными торговыми лавками, невозможно было бы отличить от обычного жилого дома. Все еще пребывая в некотором сомнении – не ошибся ли? – я пошел туда. Вход оказался настолько тесным, что пробираться внутрь пришлось боком.
Навстречу поприветствовать гостя вышла пожилая женщина. Она одарила меня высохшей, словно увядший букет, улыбкой.
– Вас ожидает друг. В пятой комнате на втором этаже.
– Кто там?
– Имени я не знаю.
Провожать меня до комнаты женщина, судя по всему, не собиралась. Я поднялся на второй этаж один. Знатоком по части домов свиданий я не был, но решил, что подобное место вполне можно отнести к их числу.
Не дождавшись из пятой комнаты никакого ответа, зашел внутрь.
И не без удивления обнаружил там сидящего в одиночестве Хату, своего знакомого.
Хата, похоже, плакал. Он был намного моложе меня. Ему только-только исполнилось двадцать. Тем не менее он ходил в «Казино», пил наравне со всеми, без тени смущения вступал в разговоры, касавшиеся женщин. И лишь в самых редких случаях давал повод вспомнить о нашей с ним разнице в годах. Но в тот момент предстал передо мной во всей незрелости своего истинного возраста. И я с первого взгляда понял, что побуждало его проливать в моем присутствии безутешные слезы: невыразимые муки первой влюбленности, мною давным-давно позабытые.
17
18
19