– Так чинить надо, – буркнул растерянный Анегард.
– Надо! – зло согласился трактирщик. – А кому чинить? Господин барон, вишь, в поход отбыть изволили, короля от мятежа защищать, дай боги им здоровьичка. А без него… – Трактирщик снова махнул рукой. – Это ж лес нужен, да не абы какой! Кто ж без господского дозволения рубить станет! Так что ужином я вас накормлю, для коней овес и сено найдется, а спать, уж извиняйте, негде.
– Сеновал? – деловито спросил Марти.
– Занят! И сеновал, и над конюшней чердак, и даже баня! И в деревне ни одного дома без постояльцев не осталось. Сами, поди, понимаете, время-то – аккурат к ярмаркам. Эх… вот ударит распутица…
– Ладно, давай ужин, в поле переночуем, – решил Анегард. А что оставалось? В дороге все равны, кто первый сел, того и место. Спасибо, хоть дождя нет.
Трактирщик объяснил, где можно стать и коней пустить пастись, чтоб без обид и без потравы. Развели костер, натаскали из ближней скирды сена – плащ сверху кинуть, чем не постель. Поле полем, а близость деревни все равно успокаивала. Здесь давно прошла осенняя зачистка, да и места людные, а значит, от нечисти безопасные. Так что, хоть охрану и выставили, неприятностей никто не ждал. Королевский пес ушел шататься по деревне, вернулся пьяный, с лютней в обнимку. Похвастал:
– Не лютня, чудо! Южная работа, не бродяге вроде меня, королевскому менестрелю впору! А хозяин у нее был дурак.
– Был? – с нажимом переспросил Анегард. Еще не хватало смертоубийство разбирать!
– Был дурак с лютней, остался без, – хохотнул Марти. – Не думай плохого, Лотар, выиграл я ее. Честно выиграл, метал на спор ножи с купеческим сынком.
Мано ухмыльнулся:
– Играл волк с овечкой.
– Да он первый предложил, – Марти любовно тронул струны. – Если щенку охота перед девчонкой хвост распушить, так думать надо, на чем удаль показывать. Спеть вам, парни?
Лютня Игмарта слушалась – куда там королевским менестрелям. Анегарда аж зависть взяла – хоть и знал, что королевские псы не только в бою мастера, но чтоб настолько… И выбрал он на этот раз не похабень наемничью, не разудалое походное, даже не баллады, а что-то совсем Анегарду незнакомое. Длинное, печальное, вроде бы незатейливое, а заслушаешься. О Звездной деве и земном ее воплощении, о погибшем в дальнем походе воине, об ожидании и вере. Девчонки такое любят, но чтоб у мужиков слезы наворачивались… Никогда больше, понял вдруг Анегард, не назовет он Игмарта менестерелем подначки ради. Так не каждому дано.
Опомнились, когда костер прогорел. Луна перевалила уже за половину ночного пути, и вокруг стояла та особенная тишина, какая бывает, когда ночь поворачивает к рассвету. Бесы бы побрали этого певуна!
– Спать, – скомандовал Анегард, – немедленно. – Покосился на Игмарта, убиравшего лютню в кожаный футляр. – Тебе бы на ярмарках зарабатывать.
– Приходилось, – тихо ответил королевский пес. Лег, закинув руки за голову, глядя в небо. Добавил глухо: – Звезды яркие. Не люблю такие ночи, тревожат. Чутье отказывает.
– Спи, – неловко повторил Анегард. – Зачем тебе здесь чутье, все спокойно.
Марти буркнул что-то невнятное, отвернулся. Анегард пожал плечами и тоже лег. Подумал, проваливаясь в сон: звезды как звезды. Вот луна…
Луна слепила глаза, обжигала расплавленным свинцом в крови. Но пуще ненавистного полнолуния жгла ненависть. За что?! Не хотели плохого, жили, как жилось, как все живут, перед богами не грешили, людям зла не делали. Почему же – сначала волчья шкура, потом баронская сталь и огонь, за что?!
Уцелевший волколак шел по следу убийцы. Он не умел убивать, ни разу ему не приходилось вонзать зубы в глотку живому существу – зайцу ли, человеку. Но когда жить больше незачем, что еще остается, кроме мести. Сомкнуть клыки, а там – пусть примет к себе немилосердная звериная богиня.
Анегард рванулся из цепких лап сна, как утопающий из глубины, из жадной вязкой тины к далекому свету над головой. Обожгла разум вспышка звериной ярости – во сне ли, наяву, не понять. Глухой, горловой рык ударил в уши. Анегард вскочил, схватился за меч. Рядом – руку протяни – волк рвал судорожно дергавшееся тело. Рвал неумело, как щенок тряпку, мотал головой, скреб когтями по присыпанной сеном земле, а разум его застилал огонь ненависти – не достучаться. Встал рядом Мано, выругался, опуская клинок: в зыбком свете луны поди разбери, где зверь, где человек. Сплелись, мелькают руки, лапы, то сахарная белизна клыков взблеснет, то льдистая сталь боевого ножа.