Помню, в первые недели проживания здесь Япония напоминала мне страну лилипутов, особенно по сравнению с США. Но больше всего меня потрясло отсутствие кроватей: все тут спали на матрацах, которые вечером расправляли, а утром следующего дня, проснувшись, скатывали в тугой рулик и прятали в один из бесчисленных стенных шкафов. Моим родителям и мне тоже пришлось отказаться от кроватей: в эти маленькие японские комнаты они просто не влезли бы, — и мы все семьёй перешли на матрацепользование.
Сначала было жестко и неудобно, но не прошло и двух недель, как я привык. И это относилось не только к методике сна.
Приняв душ и позвонив родителям (голос мамы чуть не вызвал у меня слёзы, что странно: никогда не считал себя сентиментальным), я слегка ограбил наш холодильник и, взяв из одного из стенных шкафчиков упаковку хлопьев, отправился к себе.
Моя комната, несмотря на татами на полу, стенные шкафы за каждой перегородкой и окно с фрамугой, сделанной под традиционную раму, не походила на владения японца. Я наклеил на стены свои особо удачные пейзажные фотографии, в угол бросил бейсбольную биту, мяч и перчатку, а мой письменный стол представлял собой жуткий хаос — то, чего во владениях примерных японских подростков найти сложно: у них в ста процентах случаев всё убрано. Ну, или это мне везло нарваться на подобные образчики.
Я принял решение одновременно есть и разбирать вещи, что оказалось не особо мудрым: уже через пять минут весь пол моей комнаты был усеян хлопьями. Я то и дело наступал на них босыми ногами и скрежетал зубами от боли: эти штучки, ломаясь, обнаруживали довольно острые края.
С делом я справился, хотя потом пришлось убираться — мой самый нелюбимый процесс.
Ма и па пожаловали домой как раз в тот момент, когда я, покачиваясь от усталости, прятал веник обратно в кладовую и клялся себе в том, что никогда в жизни не прикоснусь к хлопьям. Услышав, как ключ провернулся в замке, я словно открыл в себе второе дыхание и опрометью ринулся в прихожую — встречать своих стариков. Забыв о том, что являюсь уже практически взрослым членом общества, я кинулся им на шею, даже не дав войти в квартиру, — настолько я соскучился. И даже сам не заметил этого.
Ма и па — такие родные, светловолосые и голубоглазые, такие тёплые, такие… Я обнял их обоих и закрыл глаза, говоря себе: «Я дома».
— Эй, тигр, тебя не было всего полторы недели! — расхохотался папа. — Ты успел так соскучиться?
— Разумеется, он соскучился, Боб, — мама, проведя рукой по моим волосам, улыбнулась. — И мы тоже.
В моей душе поселилось непонятное ликование, оттенённое тем самым тёплым чувством, которое живёт в каждом из нас, сколько бы лет нам ни исполнилось.
Вот я и вернулся, мои дорогие ма и па.
========== Глава 2. Старшая школа из ада. ==========
Старшая школа Академи. Моя прекрасная и ужасная альма-матер. Элитное учебное заведение с девяноста процентами частного капитала финансирования. Роскошное владение с живописными двориками, теплицами, лабиринтом, японским садиком, спортивным залом и стадионом.
В общем, шикарное место.
Тут учились или самые умные, или самые богатые, или самые талантливые, или те, кому повезло быть распределёнными сюда муниципалитетом. Мне удалось попасть сюда благодаря семейству Сайко — самому зажиточному и могущественному клану во всей Японии. В средней школе я учился вместе с их наследницей — молчаливой и серьёзной девчушкой с пафосным именем «Мегами». Мы умудрились сдружиться, её дедуле это очень понравилось, и потому после выпуска меня приняли в Старшую Школу Академи — чтобы я находился рядом с девочкой и продолжал общаться с ней. Моим собственным мнением, естественно, поинтересоваться забыли, но па и ма были в таком восторге, что я решил не роптать и два года назад покорно пошёл в это царство будущей японской интеллигенции.
Тут оказалось неплохо: учителя явно знали своё дело, а клубы — самая большая гордость японской образовательной системы — учитывали всё многообразие интересов современной молодёжи. Я не хотел вступать ни в один из них, но после нескольких лет жизни в Стране под Хризантемовым Троном понимал: это обязательно. Однако из всего богатого списка внеклассных образований я так и не смог выбрать ни одного, что бы пришёлся мне по душе.
И я решил проявить инициативу. Подал прошение об организации кружка фотографии, собрал под свои знамёна пару соратников, и нам разрешили. Я стал главой клуба, и в мои обязанности вошло запечатлевать учеников для ежегодных альбомов, делать снимки школы со всех ракурсов и отдавать их компьютерщикам для загрузки на сайт. А ещё я по индивидуальным просьбам подготавливал портфолио и фотопортреты.
И сейчас — на самом старте третьего года моего обучения — я ходил с всегдашней камерой на шее и фотографировал всех: и первоклассников с лицами, на которых застыла смесь страха и радостного возбуждения, и скучающих учителей — для них это всё уже давно превратилось в рутину, — и своих однокашников, весело болтавших друг с другом. Спокойнее всех себя вели второклассники — они не являлись ни будущими выпускниками, ни дрожащими новичками, поэтому могли позволить себе расслабиться.
Я подошёл поближе к компании этих ребят и, громко прочистив горло, скомандовал: «Продемонстрируйте-ка мне ваши зубки, мои драгоценные!».
Высокий парень, стоявший ко мне спиной, обернулся, и я так и застыл с камерой в руках. Прожив в Японии достаточное количество лет, я понял, что они далеко не все на одно лицо, но редко кого мог назвать по-настоящему красивым. Так вот, этот человек был как раз таким.
Высокий — почти с меня ростом, стройный, с правильными чертами лица, чётко очерченным ртом и глубокими чёрными глазами, похожими на два омута. Он походил на киноактёра или на модель — этакий безупречный одушевлённый манекен.
Этот красавчик вдруг изумлённо поднял брови, и я очнулся. Поняв, что уже добрую минуту беззастенчиво пялился на него, я рассмеялся и поднял камеру к глазам.
— Ты случайно не собираешься дебютировать в составе какого-нибудь бойз-бэнда? — шутливо спросил я, делая кадр за кадром. — Как тебя зовут, приятель?
— Айши Аято, семпай, — ответил он, поклонившись. — Уверяю вас, у меня нет ни желания, ни таланта для выступлений на сцене.
Честно говоря, я испытал лёгкое разочарование, услышав его голос. Тембр был приятным для уха, но слишком ровным и спокойным, как будто по нему, фигурально выражаясь, проехались катком. У этого писаного красавчика было маловато эмоций, хотя данный недостаток могла бы исправить любовь, к примеру. Или жизненный опыт.
Сделав ещё пару фото, я бросил: «До скорого, Аято!» и направился к первоклассникам: для них обучение в старшей школе только начиналось, и в моей власти было запечатлеть этот волнующий момент.
Новички пока держались парочками либо особняком: некоторые из них учились вместе в средней школе, кому-то, увы, повезло меньше, и они ходили взад-вперёд в гордом одиночестве или выискивали таких же несчастных, как и сами, чтобы создать впоследствии прекрасную дружбу.
Рядом с одной из первоклассниц — тихой и мрачноватой девчушкой с длинными распущенными волосами и печальными глазами — стояла моя однокашница Кизана Сунобу. Как всегда эффектная, высокая, с завитыми хвостиками и брошкой в форме розы на груди, она решительно схватила девочку за локоть и что-то настойчиво внушала ей, то и дело жестикулируя свободной рукой с зажатой в ней розовой тряпицей непонятного происхождения. Эта весьма эмоциональная дива успешно возглавляла театральный клуб и считала актёрский талант самым важным умением на свете. Кизана — неплохая девчонка, только чуть эгоистичная и властная, но для участников своего кружка была готова на многое. В прошлом году одного из них она даже спасла от исключения за неуспеваемость.
Я подошёл ближе и, сфотографировав их, громко спросил:
— Эй, что тут происходит? Сунобу, детка, ты сейчас оторвёшь ей руку!
Кизана круто повернулась ко мне.
— Фред! — воскликнула она своим потрясающим грудным голосом. — Ты только посмотри на это!