Но ведь никто не смог и никогда не сможет встать и сказать, если к тому же тебя за язык не тянут: "Я - вор". Или: "Я - подхалим". Или: "Я бюрократ". Потому что такие откровения лежат явно за пределами любых мыслимых правил игры в самокритику.
Словом, для некоторых перечисление собственных недостатков оказалось недостаточным, за них недостающее перечислили другие. Новые зубры и другие вепри.
Ну, и за нашего Владлена Сергеевича перечислили. Хорошо еще, что больших криминален не нашлось.
И стал общественный деятель Самосейкин пенсионером. Даже и не персональным. Хотя этот-то вопрос он, не без оснований, надеялся уладить в не столь отдаленном будущем. Уверен был, что с течением времени многое потускнеет и забудется, всегда так было и впредь почему бы не быть.
Но до этого нужно было, как минимум, дожить. И вроде бы сбереженное и закаленное здоровье обнадеживало, а потому сверхобидной представлялась перспектива потерять его посредством искренних симпатий местных эскулапов.
И вот уж многажды так бывало, что стоило Владлену Сергеевичу вспомнить о кивакинской райбольнице, стоило всесторонне посетовать на несправедливую неизбежность отдать бывшее руководящее тело в руки самых обычных, а не спецспециалистов, как очередная неизлечимая болезнь проходила бесследно.
Таким образом за непродолжительное время Перестройки, то есть за время пребывания не у дел, Самосейкин уже успешно излечился от, как минимум, четырех злокачественных опухолей, одной лейкемии, шести инфарктов миокарда и одного СПИДа.
Вот и на сей раз, стоило Владлену Сергеевичу излюбленно возопить по поводу своей искалеченной судьбы, своих незаслуженных обид, укорить верную подругу жизни и соратницу за необдуманные слова, как колики в животе явственно пошли на убыль. Они, конечно, не оставили сразу, но наметилась отчетливая благоприятная тенденция.
"Может, еще и не рак, почему сразу обязательно рак", - размышлял Самосейкин про себя, про себя - чтобы не сглазить отрадное явление.
Отсюда ясно, что его максимализм по отношению к собственным драгоценным болячкам, в конце концов, имел самое тривиальное происхождение, связанное с мнительностью, которая находится в очень близком родстве с порочной, но трудно одолимой праздностью. Или это и без того давно уже ясно?
Само собой, праздность Владлена Сергеевича была законной и заслуженной, но ведь и в его положении многие что-то придумывают, смиряют гордыню, где-то посильно трудятся, пополняя собственный бюджет и укрепляя сон. А чего им, если здоровье позволяет.
А вслух Самосейкин сказал, когда почуял, что колики проходят:
- Нет уж, Катюша, лучше я помру дома, на твоих нежных руках, чем отдамся нашим коновалам. Это простых работяг они еще могут иногда пользовать с успехом, а мой организм так изношен руководящей работой, что требует иного обхождения. Ну, а раз мне в спецбольнице отказано, значит, судьба моя предрешена. Спасибо тебе, родная, за верность...
- Пожалуйста, - ответила жена, - ужинать будешь сейчас или погодя?
На этом ритуальный диалог закончился. Владлен Сергеевич сел покушать перед сном, все еще сохраняя скорбное положение губ, щек и подбородка.
Скорбное положение удалось исправить с помощью ужина, который, конечно, давно не содержал ни стерляди, ни осетрины, но был тем не менее отменный благодаря исключительному мастерству хозяйки. Ведь в самом деле, не продукты из спецраспределителя определяют некий руководящий рацион, они, в основном, служат показателем престижности и общественной значимости их получателя.
А рацион руководящий, может быть, мало чем отличается от обычного, если помнить о нашем всеобщем происхождении. И я подозреваю, что у самого Самого вполне может быть любимым блюдом жареная картошка, а от, допустим, крабов его выворачивает. Но он человек волевой, и по нему об этом нипочем не догадаешься. Наворачивает каких-нибудь кальмаров, а сам сияет от якобы наслаждения.
Впрочем, это уже чистейший домысел, автор никогда ведь не сидел за одним столом ни с кем из самых-самых. (Хотя никто не может заранее предугадать, что запел бы этот же самый автор, доведись ему попасть за такой стол. Он и сам не может предугадать.)
Итак, скорбное положение удалось исправить с помощью хорошего ужина. Самосейкин знал, что не следует много кушать перед сном, но не мог же он лечь в постель со скорбью на лице. Вдруг она так и прилипнет навеки.
Но и засыпая, Владлен Сергеевич продолжал переживать о спецбольнице, не об осетрине и стерляди, будь они неладны, а о больнице. Все же возраст у бывшего деятеля был не юный, это ж понимать надо. Но он бы до последнего вздоха занимался общественной деятельностью, несмотря на возраст, если бы его от этой деятельности не отлучили, хотя чего уж теперь...
Знать есть в ней, родимой, недоступная нашему пониманию величайшая сладость, е-е-есть!
А едва Владлен Сергеевич заснул, ему сразу же начал сниться сон. И сон этот был такой длинный, что снился всю ночь напролет. Это была целая ночная эпопея, а не сон. И такая реальная с виду, такая неотличимая от действительности, что просто невероятно.
Небось, каждый видел сон и каждый знает, что обычно человек сознает нереальность происходящих с ним ночных приключений, смотрит на все с неким отстраненным интересом. Такие сны, похожие на художественные фильмы, всем нравятся.
Но Самосейкину было видение иное. Такое явственное, что прямо жуть. Владлену Сергеевичу привиделось, что он попал на обследование в кивакинскую райбольницу.
И вот, значит, пролежал он на обследовании сколько полагается дней, а потом главврач по фамилии Мукрулло ему и говорит:
- Мы знаем вас, Владлен Сергеевич, как человека волевого и мужественного и потому не считаем возможным скрывать от вас правду, какой бы горькой она ни была. У вас рак.
Ох, и жутко, и тошно, и горько, и кисло, и больно стало Владлену Сергеевичу от этих слов! Так тяжело, что и сказать нельзя. Вот ведь сколько раз он представлял, как ему сообщают эту страшную весть, со всеми подробностями представлял, уж, казалось бы, ко всему готов. Но, когда и впрямь сообщили, не удержался, всплакнул в отчаянии. Всплакнул, но потом унял слезы.
"Ишь ты, сволочь, о мужестве моем запел, а сам решил отомстить мне за плохую больницу, за прочее. Насквозь тебя вижу", - вот что подумал, уняв слезы, бывший общественный деятель. И сразу, без всякой связи с предыдущим, поинтересовался про возможность операции дрожащим голосом. Это же все во сне происходило.
- Операцию, конечно, нужно бы сделать, - отозвался не очень уверенно врач, - но сами ведь знаете, какие мы все тут специалисты, одно слово "ХО"! Я уж и в спецбольницу звонил насчет вас, думал, может, там прооперируют. Отказали. Наотрез. Мест, дескать, не хватает. Деятелей, дескать, резать не успеваем. Во-о-т...
В общем, поплакал, поплакал этак-то Владлен Сергеевич, да и отдался Мукрулле под скальпель. Уж очень жить хотелось.
А тот операцию-то провел нормально, да что толку. Оказалось -поздно. Там уж, в животе-то, метастаза на метастазе и на метаметастазе.
Об этом тоже было бывшему деятелю сразу доложено.
- Да что ж вы меня добиваете своими откровенностями, - зарыдал совсем безутешно Владлен Сергеевич и стал готовиться к смерти.
Катя от его постели не отходила, сама и уколы делать научилась, наловчилась, и под конец предложила позвать попа. На всякий случай.
Но Самосейкин от мракобеса, которому еще и деньги надо платить, отказался. Твердо отказался.
- Никакого Бога нет, никаких попов не надо, все остается людям, слабеющим голосом выдавил Владлен Сергеевич и скончался.
Как убивалась по нему жена, он уже не видел. Но был уверен, что жена не подведет. В смысле, вдова. Был уверен, что вдова будет убиваться подобающе. Потому что соратница.