Со смерти отца я ещё ни разу здесь не был. Странно мне показалось, что, несмотря на его отсутствие, не произошло никаких перемен: так же толпились тут белые тоги, пёстрые плащи, тёмные туники; так же пахло восточными пряностями и смолой. Место отца занимал его друг всадник Квинт Феридий. Казалось, отец вышел на минуту и сейчас вернётся.
— А вот и наш Луций! — приветствовал меня Феридий. — Как дела? Скоро ты сменишь тогу?[11]
— Через год и девять месяцев.
— Боги великие!.. Как быстро растут наши дети! Насколько я помню, мы не так торопились, — пошутил Феридий. — Что привело тебя в контору? Хочешь узнать что-нибудь о делах?
Я покачал головой:
— Нет. Я хотел спросить, не известно ли кому-нибудь здесь, куда продан мой наставник Валерий?
— Друзья! — возвысил голос Феридий. — Вы помните Валерия, библиотекаря покойного Гнея Сестия?
— Да! Да! — раздалось со всех сторон, и люди, сначала из деликатности удалившиеся, оставив нас с Феридием вдвоём, теперь подошли ближе.
— Вот Луций, сын Сестия, хотел бы о нём что-нибудь узнать. Никто из вас не встречал его?
— Я видел Валерия в Эфесе[12],— сказал один из матросов, выступая вперёд, — он получал корзину с книгами для своего хозяина. Он и там работает над перепиской рукописей и говорит, что глаза его стали уставать. Он спрашивал, что делает Луций Сестий и справедливы ли слухи, будто вдова Гнея приблизила к себе Диксипа…
— Выйди-ка посмотри, что за шум на улице, — перебил его Феридий.
Это было сделано так неискусно, что даже я, мальчишка, понял: он просто не хочет, чтобы я слушал речи этого матроса. Никакого шума на улице не было. Но матрос бросился к двери.
С меня было достаточно. Я поблагодарил Феридия за предложение переслать письмо Валерию с письмоносцем, которого компания отправляла в Эфес. Я сказал, что завтра принесу письмо в контору, а сейчас должен торопиться домой, чтобы успеть написать его. Выбежав на улицу, я увидел, что матрос исчез. Но мне и так было всё ясно. Вон куда — в Азию дошли слухи о втершемся в наш дом негодяе!.. Пройдёт несколько месяцев, прежде чем гонец доставив Валерию письмо и вернётся назад. Я не могу ждать. Я не могу так долго выносить позор, обрушившийся на наш дом!
Глава четвёртая
Не помню, как я провёл остаток дня. Где-то бродил. Потом голод погнал меня домой. Я поспел как раз к ужину, после которого Диксип удалился, и мать ушла к себе. А мне так хотелось, чтобы она задержалась и поговорила со мной! Боясь отказа, я не стал просить её об этом; только, пока она шла к выходу, смотрел ей вслед и мысленно твердил: «Остановись! Остановись!»
Но она даже не оглянулась. Рабы стали тушить светильники, и я отправился в спальню. Я лёг в постель не раздеваясь и взял свиток, принесённый из библиотеки ещё утром. Притворившись, будто читаю, я приказал рабу (подаренному Диксипом) идти спать. Словно сторожевой пёс, он улёгся за дверью у моего порога. Я с шумом разулся и погасил светильник.
В лунном свете зашевелились на полу тени веток. Я смотрел на них и прислушивался, как затихает жизнь в доме. За дверью захрапел раб. Я тихонько надел сандалии и сел на ложе. Храп продолжался. Ощупью я собрал всё, что мне хотелось взять с собою в дорогу, привязал мешочек с деньгами на шею и выбрался в сад через окно, чтобы ненароком не разбудить соглядатая, которого приставил ко мне Диксип. Пусть себе всласть храпит до самого рассвета!
Прячась в тени смоковниц, я направился к калитке. Дом наш стоял на обрыве над морем, сад окружала высокая стена. Влезть на неё было делом не шуточным, а спуститься на ту сторону ещё труднее — обрыв здесь был очень крут. Я всё же попытался бы это сделать, чтобы избежать лишнего свидетеля, если бы вёсла не хранились в сторожке. Собравшись с духом, я постучал в оконце и велел сторожу вынести вёсла, а чтобы он не вздумал докладывать о моей поздней прогулке, небрежно сказал:
— Если будут меня спрашивать, отвечай, что скоро вернусь.
Я сбежал по ступенькам к маленькой пристани, где одиноко покачивалась на причале моя лодочка. Открывая своим ключом цепь, удерживавшую её у родного берега, я обливал слезами причальную тумбу и готов был целовать её на прощание, как друга. В этом уединённом месте я и днём не стеснялся плакать, а уж ночью — тем более! Да и как не плакать, если из-за какого-то презренного негодяя вынужден покинуть могилу отца, мать, дом, где родился. Может быть, несколько дней она даже не заметит моего отсутствия — теперь ей нужен только этот сын раба.
11
В шестнадцать лет римский юноша сменял детскую тогу с пурпурной каймою на белоснежную тогу взрослого гражданина.