Ветхий завет и его мир

В этом отрывке легко усмотреть прямую параллель с учением стоиков о многочисленности «вечностей», из которых одна сменяет другую и одна точно повторяет другую. Жизнь, по Екклесиасту, исполнена внутренней закономерности, осуществление которой не зависит от воли людей (Еккл. 3:1—9):

Всему срок,
и время всякой вещи
под небесами,—
время рожать
и время умирать,
время насаждать
и время вырывать насаженное,
время убивать и время лечить,
время разрушать и время строить,
время плакать
и время веселиться,
время причитать
и время плясать,
время разбрасывать камни
и время собирать камни,
время обнимать
и время удаляться от объятий,
время искать
и время терять,
время хранить
и время разбрасывать,
время разрывать
и время сшивать,
время молчать
и время говорить,
время любить
и время ненавидеть,
время войны
и время мира,
Что пользы работнику
от того, что он надрывается?

Здесь тоже ощущается прямая параллель стоическим представлениям, по которым мир управляется законом или судьбою. Однако Екклесиаст сделал из этих посылок вывод, существенно отличающийся от стоического. Стоицизм требует жить согласно с природой, сознательно, руководствуясь разумом, подчиняя свои поступки судьбе, т. е. неотвратимой необходимости, господствующей в мире, которая, как учили стоики, «желающего ведет, а нежелающего тащит». В этом заключается добродетель мудреца и его свобода. С точки зрения Екклесиаста, любая деятельность бессмысленна. Он говорит (1:14): «Видел я все дела, которые делаются под солнцем, и вот, все — суета и погоня за ветром». Все наслаждения, все мыслимые удовольствия не приносят человеку удовлетворения (Еккл. 2:2):

Об играх сказал я: глупость!
А о радости: что она делает?

Не приносит удовлетворения и богатство

(Еккл. 2:4— 7):

«Я приумножил свои дела,
построил себе дома
и насадил себе виноградники,
сделал себе сады и парки
и насадил в них деревья со всякими плодами,
устроил себе водоемы,
чтобы орошать из них лес, заросший деревьями.

Я купил рабов и рабынь, и домочадцы были у меня, также и скота, крупного и мелкого, было у меня больше, чем у всех, кто были до меня в Иерусалиме». И что же? «И посмотрел я на все мои дела, которые делали мои руки, и на работу, которую я работал, чтобы делать, и вот: все суета и погоня за ветром, и нет преимущества под солнцем» (Еккл. 2:11).

Екклесиаст рассуждает о постижении мудрости. Он говорит (2:13):

И увидел я,
что есть преимущество у мудрости перед глупостью,
как преимущество света перед тьмой.
Но ведь и мудрых, и глупцов ожидает одна участь (2:14).

Мало того, изучение мудрости оказывается не только никчемным, но и вредным занятием (Еккл. 1:18):

Ибо во множестве мудрости много печали,
и умножающий знание умножает горе.

Мир полон зла и несправедливости (Еккл. 3:16):

И еще я видел под солнцем:
место суда,—
там злодей
и место правды,—
там злодей.

И еще (4:1): «И я поворотился и увидел все угнетения, которые делаются под солнцем,

и вот, слезы угнетенных,
и нет им утешителя,
и в руке их угнетателей сила,
и нет им утешителя».

Люди сами по себе не отличаются от скота (Еккл. 3:18—21): «Сказал я в своем сердце о сынах человеческих, чтобы испытал их бог, и чтобы они видели, что они — скот сами по себе, ибо судьба сынов человеческих и судьба скота,— и судьба одна у них. Как умирает тот, так умирает этот, и одно дыхание у всех, и преимущества у человека перед скотом нет, ибо все суета. Все идет в место одно,

все было из праха
и все возвращается в прах.

Кто знает, дух сынов человеческих,— восходит он вверх, а дух скотины — нисходит ли он вниз в землю».

По мысли Екклесиаста, человеку остается одно (2:24):

Нет лучше человеку, чем есть и пить
и наслаждаться своим трудом.

(Ср. также 3:22.) Он отрицает и житейское одиночество: лучше вдвоем, чем одному (Еккл. 4:9—12). Итак, поддержание собственной жизни, труд, семья. Человек замыкается в себе, в своем собственном мире. Эти настроения отличаются от стоицизма, который не отрицает общественной жизни и участия в делах государства. Но они отличаются и от того, что мы наблюдаем в пророчестве. Там — исключительная политическая активность, гражданская страсть, пафос утверждения справедливости. Здесь — уход от общественных проблем, ограничение человеческой деятельности потребностями самого человека.