Церковь была пуста, и в хорошей акустике слышалось щебетание птиц, летавших вокруг колокольни. Рафаэль Кукец опустился на колени перед огромной гнилой скамейкой, склонил голову и долго, не двигаясь, слушал червя где-то глубоко в доске. В этом гнилом настроении где-то в пустоте утробы, под трахеей, как старая рана, в Рафаэле Кукеце начало разгораться стремление к ушедшим временам потускневшего, далёкого, воображаемого и счастливого детства, когда он ещё не шлялся в тумане по безлюдным местам словно призрак. Сверление червя в древесине дуба, пыльные шёлковые хоругви, сложенные по скамейкам словно в каком-то военном музее, эти трофеи и знаки бесконечных побед и выигранных битв, южный ветер и дождь — всё это действовало тяжело и невыносимо. — А кто знает, не развернёт ли церковь заново эти свои флаги и не возьмёт ли мечи и пушки, да не уничтожит ли и не растопчет ли без следа всех нас, мерзких и безбожных? Вот-вот! Пока есть люди, которые могут стоять на коленях перед пустотой так лживо, как вон тот человек, всё возможно, ничего нельзя исключать! В самом деле! Перед большим золотым распятием кто-то зажёг сальную свечу, встал на колени и опустил голову глубоко на грудь. Словно высеченный из камня, он не шевелился, а его руки свисали отвесно, низко, до каменных красно-белых прямоугольников на полу. Эта необычно изломленная поза (полная такой подавленности, словно это преклонённое тело, полностью разбитое, в последнем отчаянии сдалось на милость и немилость) впечатлила Кукеца, и ему представилось, что это покойник, с которым случился инсульт, но он так и остался стоять коленопреклонённым.
Эта спонтанная мысль так сильно подействовала на него, что он встал и нервным, шумным шагом пошёл к этой фигуре, чтобы посмотреть, кто же там так по-идиотски стоит на коленях. От быстрых и громких шагов этот подавленный человек вздрогнул и мрачно посмотрел на невежу, который так дерзко нарушает святой церковный покой; когда свет сальной свечи разлился про профилю человека, Кукец увидел чьё-то незнакомое, зелёное, измученное лицо. — Идиот проклятый! В чём смысл тут вот так, день деньской, стоять на коленях, — взбешённо подумал Кукец, он собирался ударить этого человека ногой, дать ему пощёчину, начать с ним ссору, скандал! Но затем он совладал с собой, устыдился в тот же миг и, прервав эту немую сцену, неожиданно раздражённо, с истерическим смехом бросился опрометью из церкви. Таким образом, злясь сам на себя, на свои нервы, на туман, на грязь, дождь, он очутился перед бронзовым памятником пехотному генералу, который был не только генералом, но и ещё и увенчанным лавровым венком поэтом, и держал в руке свиток, по всей видимости, свиток лирических стихов. Это была окраина города, возле этого памятника, и из-за вокзала виднелись склады кирпича, вербы, пашни и грязь. Какие-то крестьяне в тулупах гнали скот на скотобойню, и всё было отвратительно, серо и грязно, только отдавались эхом грубые голоса погонщиков и гулкие удары хлыста по копчикам скотины. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, цок-цок-цок-цок — слышалось, как лошадиные копыта месят грязь, и красный след фонаря конки тянулся по лужам дождевой воды, медленно, безысходно, лениво, провинциально, отчаянно. Через главную площадь с бронзовым памятником кавалерийскому генералу Рафаэль Кукец вернулся назад в город и остановился в конце улицы перед памятником одному монаху. И этот святой отец-францисканец был известным поэтом, так что скульптор как раз запечатлел его в священный момент вдохновения, когда он пером записывает в книгу стихотворение.
Ещё двадцать лет назад какой-то пьяница выбил это перо из руки святого отца-францисканца, и когда Рафаэль Кукец вспомнил, что этот монах здесь, в центре города, уже двадцать лет стоит и без пера записывает одно и то же стихотворение, ему открылась отчётливая и простая истина: как же жутко жить в таком городе, где всего три памятника. И то: два генерала и один монаха без пера. — А хотя!.. Это всё ненормальные глупости! Два генерала и один монах! Какое ему до этого дело? Он уже всё послеполуденное время бродит по улицам словно гиена! В церквях бросается в драки со слабоумными богомольцами! Разбивает себе голову из-за разных глупостей! У него нервы раздражены от южного ветра! Это всё ветер! Нужно бы сесть, отдохнуть, расслабиться! Поэтому промокший до нитки он забрался в кафану и смотрел на солдат и горничных, прислугу и могильщиков, слушал дзынканье колокольчика конки, выпил три таблетки аспирина и опять слушал дзынканье колокольчика конки. Дзынь-дзынь-дзынь, цок-цок! Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, цок-цок-цок-цок! — Ничего себе! Это идёт старый Хампельман! И правда! Снаружи по улице шёл старый Хампельман, и Рафаэлю Кукецу показалось, что лицо старика отлито из смолистой зелёной массы. Этот старый, страдающий подагрой дед служил привратником на государственном вокзале, а его сын, ещё будучи студентом университета, спутался с какой-то портнихой, девушкой добродушной, но необычайно ограниченной; он пожил с этой женщиной в браке и в один прекрасный день застрелился, чего никто и не мог вообразить (даже во сне). Его жена была беременна третьим ребёнком, на последних месяцах, да в те дни так называемой драматичной напряжённости простудилась и умерла через неделю после похорон молодого бакалавра, а потом и его мать умерла от этого же события, поражённая в самое сердце. Кукец хорошо знал всю эту печальную историю, так как старый Хампельман жил в том же доме, что и он сам, поэтому старик, седобородый, сгорбленный, с сигарой во рту, проходя мимо окна кафаны, всколыхнул в нём рой излишних и глупых мыслей и комбинаций. Кукец задумался о том, какая же жизнь — в сущности, злокозненная штука, и что бы было, если бы тот молодой человек не женился на той несчастной, может, он и не покончил бы с собой, служил бы до сих пор королевским судебным приставом и судил бы гражданские иски в военном пальто, под чёрным распятием, на котором висит золотой Христос.