— Зачем нам нужны эти побрякушки? — вспылила Абигейл. — Разве без бриллиантов я не королева?
— Королева-королева, — успокоил ее любовник, взваливая на плечо два связанных за ручки кованых сундучка. — Этим я украшу деревья в парке, где ты будешь гулять, счастье мое…
«Гламура лысого! Чтобы я оставил твоим камеристкам столько бесценного барахла! Да без этих карбункулов и смарагдов ты, моя прелестная, стоишь дешевле, чем последняя кабацкая раздавалка!..»
— Скорее, моя дорогая, — голосом, источающим ласку, любовь и желание, поторопил Эндрю королеву.
Та подошла к старинному гобелену, изображавшему легендарную сцену группового пленения первой тарсийской королевы герцогами враждебного Деметриуса, и, найдя неприметную золотую нить, потянула за нее.
Гобелен отъехал в сторону, открывая проход в тайный коридор, о котором, конечно, во дворце не знал только ленивый. Но ведь в данный момент никто во дворце не подозревал, что Ее Величество вот так, тайком, да еще с любовником, да еще с сокровищами (которые являются национальным достоянием!) уверенно бежит по неосвещенному коридору, и плотная, заранее постеленная дорожка глушит торопливые шаги…
Тайный ход разветвился. Правый вел к ратуше в центре столицы и использовался в основном для дипломатических миссий, а левый заканчивался аккурат у обрушившейся стены заброшенного кладбища Тарсийских ветеранов. Беглецы, разумеется, ринулись налево.
В кладбищенских зарослях стояли заботливо оседланные и укрытые от посторонних глаз два лучших скакуна из конюшен Ее Величества. Когда беглецы взлетели в седла, грянул неожиданный для столь ранней весны гром, и хлынул ливень.
— Вот неудача! — ругнулся Эндрю. — При такой погоде мы не сможем скакать так быстро, как хотели…
— Пусть! — гордо ответствовала королева-беглянка. — Разве ты не понял, что так небеса дают знамение моим подданным, которые недостойны меня! Королева покидает презренный и ничтожный народ, оставляя ему лишь проклятия!
Судя по этой фразе, Ее Величество умела и любила выражаться высокопарно. Немудрено. Она получила прекрасное классическое образование. Однако в реальных отношениях с врагами либо подданными всем высокопарным речам Абигейл предпочитала кинжал, яд или плаху.
— Знамение так знамение… Одно хорошо — такой дождь все следы смоет, ни одна королевская ищейка не возьмет, — пробормотал Эндрю.
И королева Абигейл со своим любовником пустили коней в галоп под холодным, словно свинцовым ливнем — туда, где близ мыса Тарра ожидала их верная Крапленому Эндрю лодка.
А в опустевшей и разгромленной королевской опочивальне наступила окончательная темнота. Сначала одна за другой погасли с противным шипением свечи. Потом остыли и подернулись темным пеплом поленья камина. И только корона, которую Ее Величество швырнула в камин, странно светилась. Словно была сделана не из золота, а из крошечных кусочков зеркал.
Молчаливых, но все понимающих зеркал.
Молодой и наглый весенний дождь яростно барабанил в незакрытые ставнями темные окна.
Часть вторая
СОХРАНИТЬ КОРОЛЕВСТВО
Ранняя весна в городах Тарсийского Ожерелья, и особенно в столице, лишена какой бы то ни было прелести и оптимизма. С Бронзового моря дует постоянный леденящий Ветер Перемен, вызывая у жителей прибрежных поселений жестокую непонятную тоску, граничащую с суицидом. Солнце почти не выглядывает из-под плотного войлочного одеяла туч, сыплющего то градом, то неуместным снегом, то ледяным дождем. Леса, сады и даже знаменитые королевские парки выглядят голыми и беззащитными, особенно когда очередной порыв урагана ломает хрупкие деревца и корежит ветви старых исполинов. Основными расцветками на это время года становятся грязно-серый и угольно-черный, и это тоже не добавляет обывателям радости: мало того что по весне традиционно увеличивают налоги, так еще и погода такая, что хоть удавись.
Такое безобразие творится до наступления знаменитых Тарсийских ночей, когда расцветают наконец легендарные и прекрасные цветы — элрисы, когда утихомиривается море, небо распахивает звездные объятия, а наутро вдруг оказывается, что вчера еще мертвая земля сплошь покрылась свежей, пахнущей почему-то девичьей кожей травой и на деревьях лопнули клейкие крупные почки, а небо такое голубое с ослепительным кругом солнца посередине, что больно становится глазам, отвыкшим от ярких красок!
Но до Тарсийских ночей далеко. До травы, новых бутонов в королевском элрисии и праздника цветоводов.
А если ему не удастся решить эту проблему, то, возможно, он больше травы и не увидит.
Никогда.
Главный Советник замычал от еле сдерживаемого бешенства и мутным взором окинул распотрошенную опочивальню Ее Величества. Возле дверей жалкой стайкой притихли полуодетые и непричесанные камеристки, не зная, то ли им уйти и оставить созерена в одиночестве, то ли дожидаться его дальнейших вопросов и указаний.
Герцог Рено, Главный Советник Ее Величества, стиснул пальцы до хруста костяшек и заставил себя обойти опочивальню так, как это сделали бы люди из Розыскной службы — ища приметы и улики, указывающие на то, что и как произошло минувшей грозовой ночью.
Приметы!
Улики!
Ха!
Герцога передернуло от отвращения. Вот она, главная улика — заскорузлый от грязи мужской плащ на королевском ложе! Кому эта улика принадлежала, не нужно и догадываться!
Проклятый распутный плебей!
— Кто из вас главная камеристка? — спросил он, не затрудняя себя еще одним взглядом в сторону сжавшихся перепуганных дам.
Одна из них вышла вперед, суетливо поправляя широкий платок с длинной паутинчатой бахромой:
— К вашим услугам, мой созерен.
— Вы хорошо знаете содержимое шкатулок и шкафов Ее Величества?
— По долгу службы, мой созерен… Да.
— Осмотрите при мне все и перечислите, что пропало.
Главная камеристка не заставила себя просить дважды. Тем более что от одного взгляда герцога Рено ей хотелось превратиться в крошечную зверушку — ушастого улика, известного своим опасливым норовом, — и юркнуть в самую дальнюю норку этого ужасного дворца.
Камеристка перечислила пропавшие драгоценности, а затем вскрикнула, будто ее ужалила бабочка-серебрянка:
— О, слава Тарска! Мой созерен, корона… Ее нет на месте!
Герцог Рено меж тем задумчиво смотрел в потухший камин.
— Корона, говорите? — как бы встрепенулся он. — Подойдите сюда. Взгляните. Не похожа?
Главная камеристка заглянула в камин и пискнула, едва не лишаясь чувств:
— Это она!
— Достаньте, — безапелляционно приказал Главный Советник.
Лицо камеристки стало белым, как знаменитые тарсийские кружева.
— Мой созерен… Я не имею права прикасаться к этой святы…
— Я вам разрешаю. Выполняйте, прах вас побери!!! Или прикажете мне копаться в каминной саже?!
Разумеется, камеристка более не смела возражать. Она извлекла из камина злосчастную корону, имевшую в настоящий момент отнюдь не царственный вид. Женщина держала главную регалию королевства в вытянутых руках, как держат только что выкупанного и при этом неистово вопящего младенца благородных кровей.
— Передайте корону дворцовому ювелиру. Пусть приведет ее в порядок, — приказал герцог Рено. — И убирайтесь все вон! Нет, стойте! Так никто из вас не слыхал сегодняшней ночью шума в опочивальне королевы? Никто не знал о том, что… случится? Наверняка?
— Увы, наш созерен…
— Убирайтесь. И пришлите сюда поломоек, чтобы в опочивальне не осталось ни пылинки, ни соринки. Да, и сообщите дворцовому исполнителю наказаний и провинностей, что вам, как не выполнившим своего гражданского долга, полагается по двадцать плетей. Каждой.
— Да, герцог…
Главный Советник метнул изничтожающий взгляд на главную камеристку, прижимавшую к груди изуродованную корону:
— А вам — тридцать. За отсутствие наблюдательности.
Едва камеристки удалились, бесшумные и перепуганные, как тени (если только тени бывают перепуганными), герцог Рено запер за ними дверь опочивальни и быстро подскочил к гобелену, за которым скрывался тайный ход.