— Клянусь всевышним, полковник Бэрр, я ваш горячий поклонник!
Эндрю Джексон был красивый молодой человек с огненным темпераментом; когда он волновался (то есть почти всегда), он говорил бессвязно. К тому же он брызгал слюной, потом, правда, отучился. Джефферсон прозвал его «бешеной собакой».
Я дал изысканный званый обед в честь Джексона, но, по-моему, он наслаждался не столько приятным обществом, сколько возлияньями. Он не любил конгресс, и конгресс отвечал ему тем же. Вскоре Джексон ушел с поста, думаю, ему просто стало скучно. И хоть наша дружба очень пригодилась мне во время выборов 1800 года, для него, бедняги, она оказалась чуть ли не роковой, когда меня арестовали, обвинив в государственной измене, а его назвали моим соучастником.
В 1792 году виргинцы обещали мне, что, если я сниму свою кандидатуру на пост вице-президента в пользу Джорджа Клинтона, они помогут мне получить этот пост через четыре года. В политике, как и в жизни, следует держать слово. Так считал я, Дон Кихот. Виргинцы же не отличались такой — ну, как бы это сказать? — щепетильностью. Поэтому спустя некоторое время я решил напомнить главному виргинцу об этом обещании хунты.
18 сентября 1795 года я уезжал в почтовом дилижансе из Филадельфии, а в Нью-Йорке в это время разразилась желтая лихорадка. Со мной был мой слуга Алексис. И почему в истории жизни человека, им ли самим рассказанной или другими, никогда не говорится о его слуге? Ведь вся наша жизнь проходит в обществе верных слуг. У меня не было более преданного друга, чем Алексис — негр из; Санто-Доминго, который однажды… но это уже другая история, и для других мемуаров.
Прибыв в «город» Вашингтон, я почувствовал себя странно. В ушах звенело. Меня бил озноб. Однако некая мисс Дункансон приняла меня, проявив смелость, достойную святых и мучеников. Другой не пустил бы меня на порог и бросил умирать в лесу — так погибли во время эпидемии 93-го года многие филадельфийцы, бежавшие из города; боясь заразы, население окрестных деревень на выстрел не подпускало несчастных. Даже когда президент Вашингтон оставил Филадельфию и направился в Маунт Вернон, его ни в одной деревне не пустили на порог и Его сиятельству пришлось спать не среди верноподданных, а среди равнодушных деревьев.
Наутро, раздвинув занавески и увидев мое лицо, Алексис понял, что больше ему у меня служить не придется.
— Diable![71]
— Qu’y a-t-il?[72] — Я едва ворочал языком. Он принес мне зеркало. Лицо и шея у меня опухли, а белки глаз так же покраснели, как у бедного доктора Хатчинсона, когда он последний раз на меня смотрел.
Мисс Дункансон проявила невиданную деликатность. О лихорадке не упоминалось, и, не будучи помянута, она отступила. Я ничего не ел, не разрешил врачам делать мне кровопускание, встал с постели через несколько дней свежий и здоровый и начал обследовать новую столицу вашего государства.
Признаюсь, никогда я не видел такого мрачного пустыря. Часть Капитолия и президентского особняка у уже принимала некую форму, но не более. Строители жили в халупах — во время моего визита в город в 1806 году эти халупы так и стояли и в них по-прежнему жили.
Я участвовал в спекуляциях землей, как все, включая генерала Вашингтона, который только что приобрел два участка неподалеку от Капитолия. Я заплатил наличными за участок около Белого дома. Наверно, мы были похожи на сумасшедших. Взрослые люди верхом на лошадях разъезжали по темному лесу, сверяясь с картой, чтобы уверенно ткнуть в участок болотистой местности и сказать: «Ну вот, тут угол такой-то улицы. Отлично, совсем рядом с Капитолием. Здесь я построю дом — нет, гостиницу». Кто проявил упорство в этих дебрях, сколотил состояние. Ну, а я, конечно, остался ни с чем.
Потом я отправился верхом в Монтичелло по совершенно диким местам, через предательские стремнины, по бродам.
Около десяти утра в конце сентября я стоял у подножия холма, на котором строился настоящий дворец. Кругом царила суета. На большом кузнечном горне вместо кузнецов дюжина черных мальчишек — «кузнечики» — делали гвозди. Апостол аграрного направления весело признался, что стал промышленником.
— Выбора у меня нет, — сказал Джефферсон, приветствуя меня у наковальни. — Отдаю весь урожай за переделку дома. Гвозди идут в уплату за бакалейные товары. При таком уровне производства я погашу долги через четыре года.