Подняв бокал, я со значением повторил тост, который произнес, когда федералисты праздновали день рождения Вашингтона:
— За союз всех честных людей!
Гамильтон нахмурился, не стал пить.
— Ваше присутствие на нашем обеде не прошло… даром.
— Я лишь сформулировал цели правительства.
— Другие расценили это как просьбу федералистов о помощи.
— Помощи? — Я и бровью не повел, словно никогда в жизни не видел газеты Гамильтона «Ивнинг пост» (у которой теперь такой прекрасный редактор) и не читал его последних нападок на Джефферсона, на меня, на всех республиканцев.
— Президента, верно, встревожило ваше появление в стане врагов.
— Но я был там как гость, как нейтральный председатель сената.
— Нейтральный! — Гамильтон выпил вино. Налил второй бокал и быстро его осушил. Я заметил, как он скверно выглядит. Обычно румяное лицо лоснилось, а маленькое тело будто вспухло, так что медные пуговицы на жилете грозили вот-вот отлететь; одна уже почти оторвалась и болталась, как маятник, на тонкой нитке. Для него тоже настали плохие времена, и в личной жизни и в политике.
Я сказал то, что мне полагалось сказать:
— Меня очень огорчила смерть вашего сына Филипа.
Гамильтон провел рукой по лицу, словно хотел его изменить, сделать другим. Но каким? Оно не стало более печальным, чем прежде.
— Политические раздоры… — начал было он, но осекся.
Филип Гамильтон бросил вызов одному из моих друзей в театре в Нью-Йорке. Последовала дуэль, и мой друг застрелил на дуэли молодого Гамильтона, а сестра его Анджелика сошла с ума. Девушка близко дружила с моей Теодосией: как тесен мир!
— Неужто вам никогда не надоедают политические раздоры? — не удержался я от вопроса.
— Но они мне давно надоели! — Ответ мгновенный и неискренний. — Я приобрел ферму милях в восьми от Боулинг-грина. Для разочарованного политика нет ничего лучше, чем выращивать капусту. И я не променяю свою капусту на целое королевство. Я как Доминициан[77].
— Диоклетиан[78]. — Боюсь, Гамильтон лишь просмотрел Гиббона[79], а я сдуру прочитал его от доски до доски.
— Какова ученость! — Гамильтон взглянул на книгу, проверяя, хорошо ли она завернута в «Антиякобинское обозрение». Поймав мой взгляд, он решил меня отвлечь и указал на эстамп, изображавший Вашингтона с матерью, — популярная в те времена гравюра. — Боль на лице генерала передана очень точно.
— Мне кажется, художник хотел изобразить сыновнюю преданность.
— Тогда он попал пальцем в небо. Бедный генерал! Как эта женщина его мучила. — Гамильтон попотчевал меня несколькими историями о бурных отношениях Джорджа Вашингтона с матерью, которая то и дело пыталась вымогать деньги у знаменитого сына. Затем, забывшись, он нескромно поведал мне «истинную» историю ухода Джефферсона с поста государственного секретаря.
— Вы помните то лето в Филадельфии, когда разразилась желтая лихорадка и я чуть не умер?
— Очень хорошо помню. — Я будто увидел воочию ярко-красные губы доктора Хатчинсона, налитые кровью глаза, неверную походку, вспомнил, как его рвало возле моей кареты.
— Незадолго до моей болезни мы с президентом обсуждали, как лучше всего вывести Джефферсона из кабинета…
— Вашингтон хотел, чтобы он ушел? — Я этого не знал.
— Еще бы. Но тайно. Наша стратегия заключалась в том, чтобы Вашингтон всегда казался выше раздоров, ибо был призван сглаживать крайности двух своих министров. На самом же деле Вашингтон рьяно отстаивал интересы одной стороны. Особенно в то лето. Дело с Женэ взбесило его.
— И он решил, что Джефферсон заодно с Женэ?
— Иначе он и не мог решить. Мы с ним многие месяцы мечтали об одном: вернуть Джефферсона в лоно безмятежных красот Монтичелло.
— Разве это было так уж трудно? Джефферсон сам хотел уйти.
— Он и не собирался возвращаться восвояси, пока я оставался в Филадельфии. И вот мы с президентом сплели нашу интригу — о да, полковник, ради общего блага я готов интриговать.
— Вы думаете меня удивить, генерал?
Гамильтон забавлялся.
— Заметьте, я сказал «ради блага».
— Как не заметить.
— После заседания кабинета, после того как мне удалось расстроить Джефферсона нападками на его демократические общества, президент отвел Джефферсона в сторону и сказал с очень скорбным видом, тем печальным тоном, который он принимал, предавая вечной памяти павших солдат Революции: «Вы знаете, нам предстоит лишиться Гамильтона в конце года. И вы должны помочь мне уговорить его остаться. Не то я покину свой пост и мистер Адамс унаследует это страшное место». Джефферсон пришел в ужас от мысли, что Адамс придет к власти, но в восторг от того, что ухожу я, и он «убедил» президента остаться на посту и обещал поговорить со мной. Естественно, слова он не сдержал. Он просто сказал мне, что тоже уходит. — Гамильтон выпил еще вина. — Генерал возликовал, если можно применить это слово к такому флегматику. «Естественно, — сказал он мне, — я должен сделать все от меня зависящее, чтобы убедить мистера Джефферсона остаться». На что я ответил: «Естественно», после чего президент отбыл в Грейс-лэндинг и устроил великолепный спектакль, изобразив человека, который остался без двух своих главных сторонников. Это в свою очередь привело в восторг Джефферсона, которого любая форма измены приводит в своеобразный экстаз. — Быстрый взгляд в мою сторону, дабы уловить мою реакцию; ее не было. — Вот так и получилось, что Джефферсон ушел в отставку с поста государственного секретаря, а я остался в кабинете еще на год.
79
Гиббон, Эдвард (1737–1794) — английский историк, автор знаменитой работы «Закат и падение Римской империи».