Мне кажется, кто не почувствовал страшное в себе самом и вне себя как абсолютное страшное, а не только субъективно, кто не увидел Бога как «страшного в делах Своих над сынами человеческими», кто ни разу не «впал в руки Бога живого», кто не почувствовал Его гнева, тот еще не понял всей глубины греха, бесконечности любви в Его гневе, еще не знает Божественное mysterium tremendum. Псалмист говорит: «страх Божий начало познания». Сам Бог говорит: Мой страх (Иер., Иез.). Не я страшусь: страх стоит передо мною. Не я недоумеваю — недоумение стоит передо мною. Не я не вижу — невидение стоит передо мною, я вижу его. Не я смотрю, а на меня смотрит страшный, пустой, невидящий, чужой взгляд. Но я вижу его. Тогда не вижу ли в своем невидении и видение видения своего невидения? Не стоит ли передо мною не только мое невидение, но и мое видение?
Когда я увидел в зеркале пустой, невидящий, чужой взгляд, мне стало страшно. Я еще не знал, что вижу его в зеркале, что это мой взгляд. Я видел пустое невидение, само невидение, чужое: не мне чужое, а абсолютно чужое, абсолютную отчужденность, опустошенность. Я видел это уже не телесным зрением, а умным зрением. Когда же понял, что это мой взгляд, я узнал в нем себя; и все же отчужденность оставалась: я сам стоял перед самим собою, и я сам был чужой себе. Значит, было два акта и два состояния: внезапное видение или, правильнее сказать, увидение пустого, невидящего, чужого взгляда и такое же внезапное мгновенное понимание — узнание чужого взгляда как моего взгляда. Тогда я и увидел невидение, не просто невидение, а именно мое невидение; тогда мне и явилось видение моего невидения.
Два акта и два состояния.
Первый акт: увидение чужого взгляда, чужого невидения. Первое состояние: страх пустоты и отчужденности взгляда.
Второй акт: узнание в чужом взгляде своего взгляда, то есть самого себя.
Второе состояние: видение своего невидения, своей отчужденности и опустошенности, страх перед самим собою; вернее, передо мною стоял страх и в страхе я сам перед самим собою.
Уже в первом состоянии был страх: мне стало страшно, когда я увидел невидящий взгляд. Но ведь страха могло и не быть. Почему мне стало страшно? Потому что я увидел не только телесным зрением, но умным зрением, причем страшное было вне меня — ведь вначале я не узнал себя. При этом и внезапное увидение и страх были непосредственными, до рефлексии. Может, я увидел умным зрением анонимную и слепую вину без вины, вину за грех, в котором я не виноват, и все же это мой грех, увидел сам грех, безличный и абсолютный? Грех опустошает, может потому и взгляд был невидящим, опустошенным, сама опустошенность?
Узнание явилось извне и тоже не от меня: как молния с неба. Ведь, узнав в чужом взгляде себя самого, я мог успокоиться. Но я не успокоился, наоборот, страх возрос и до сих пор не оставляет меня. Почему? Откуда это состояние безысходности, безнадежности, опустошенности? Я думаю, в этом узнании анонимная и слепая вина прозрела: я увидел бесконечную ответственность, возложенную на меня Богом, Его дар мне абсолютной свободы, я увидел свое абсолютное несоответствие Его дару; тогда ответственность стала моей виной, меня охватил страх и трепет; я увидел некоторую абсолютную невозможность: я не могу принять Его бесконечный дар мне, так как он мне не по силам; я не могу не принять Его бесконечный дар мне, так как Он уже дал мне его, возложил на меня Свою бесконечную ответственность. Это состояние полной безысходности, безнадежности, опустошенный взгляд опустошил меня. В полной безнадежности и сокрушении духа Бог дает мне силу моим воплем совершить невозможное: принять Его бесконечный дар, и принятием Его дара в моем вопле Он снимает с меня мою вину, возвращает ее Себе: culpa становится causa. Но этого еще не было. Был страх и трепет, тоска и смятение; и до сих пор не оставляют меня.
Теперь я думаю: если бы в узнании в чужом взгляде себя самого страх не возрос бы, а, скорее, прошел, то узнание было бы естественным и понятным. Но страх не прошел, узнание не было естественным. И не могло быть естественным, ведь уже страх в первом акте и в первом состоянии не был естественным: ведь старик в зеркале не угрожал моему физическому существованию; и не он, а его взгляд угрожал моему ноуменальному существованию. Я видел это не телесным, а умным зрением, было умное видение некоторой, еще не раскрытой, непосредственной, анонимной угрозы. Поэтому и само видение было еще слепым. Во втором акте, в узнании, видение прозрело: я увидел чужой взгляд против меня, чужое видение как свое. Я увидел это видение, уже мое видение: я увидел свое видение, я увидел умным видением умное видение, и оно пришло не от меня: я увидел свое видение в видении меня Богом. Но сразу же оно стало видением невидения. Но, не увидев видения, я не увидел бы и невидения.