Ребенок бросился через комнату, сцапал кольцо и спрятал в грязное тряпье, надетое на нем. На обратном пути, стоя уже одной ногой в каминной золе, он остановился, и надежно завязал два своих сокровища в тряпку. Ему пора возвращаться к старому Томасу. Трубочист, небось, будет вне себя от ярости, а старое оправдание, что он запутался в лабиринте дымоходов, использовалось всего лишь три дня назад.
Однако, размышлял ребенок с философией, рожденной жизненной необходимостью, сегодняшний улов, вероятно, будет стоить каждого болезненного удара руки старого Томаса. Если, конечно, только тот не возьмется за ремень. Даже самый дорогостоящий камень не казался достаточной наградой за порку ремнем, которую ему иногда задавал трубочист.
Мальчик уже стоял обеими ногами на решетке и собирался подняться в темноту и сажу дымохода, когда дверь, за которой исчезла леди, вдруг резко отворилась. Он начал жалобно всхлипывать.
Эстель – теперь на ней было платье из прекрасной белой шерсти, хотя волосы до сих пор оставались неубранными и лежали на плечах темным облаком – остановилась в изумлении.
Ребенок плакал и тер кулаками глаза.
– Кто там? – спросила она, поспешно подходя к камину и наклоняясь, чтобы лучше рассмотреть создание, стоящее там. – Ты, должно быть, мальчик-трубочист? О, бедный малыш!
Последние слова она произнесла после того, как бегло окинула чумазое тельце ребенка – кожа да кости и неописуемый слой грязи – на нем и лохмотьях. Волосы неопределенного цвета стояли на голове тусклым колом. Слезы двумя грязными ручейками стекали с глаз до подбородка. Он выглядел на пять-шесть лет, не старше.
– Там темно, – запричитал он. – Я не могу дышать.
– Ты не должен подниматься по дымоходу, – сказала она. – Ты же всего лишь ребенок.
Мальчик шмыгнул носом и всхлипнул.
– Я заблудился, – сказал он. – Там темно.
– О, бедный малыш! – Эстель протянула руку, чтобы дотронуться до него и, поколебавшись, взяла его тонкую ручонку. – Иди сюда. Зола ранит твои несчастные ножки.
Мальчик снова начал громко, с усердием, плакать.
– Он будет... бить... меня, – в три всхлипа сказал он. – Я заблудился.
– Он не будет бить тебя, – уверила его Эстель с негодованием, беря вторую ручонку своей свободной рукой и помогая ему выйти на ковер. «Кожа да кости», – ужаснулась Эстель. Ведь это просто испуганный полуголодный малыш. – Он, конечно, не будет бить тебя. Я прослежу за этим. Как тебя зовут?
– Н-Ники, миссис, – сказал мальчик, опустив голову, заводя одну ногу за другую, и громко шмыгнул носом.
– Ники, – она протянула руку и хотела погладить его волосы на макушке. Но они были жесткими от грязи. – Ники, когда ты в последний раз ел?
Ребенок опять залился слезами.
– Ты ел сегодня? – опять спросила она.
Он передернул плечами, покачнулся на ноге и что-то пробормотал.
– Что? – переспросила она. Эстель опустилась на колени, изучая его лицо. – Ты ел?
– Я не знаю, миссис, – ответил мальчик, опустив подбородок на худую грудь. Он тыльной стороной ладони вытер мокрый нос.
– Разве твой хозяин не давал тебе чего-нибудь поесть этим утром? – выспрашивала она.
– Я не должен стать жирным, – ответил он, и новые рыдания вырвались из него пуще прежних. – Я так хочу есть.
– О, бедный, бедненький малыш. – В глазах Эстель стояли слезы. – Твоя мама знает, что ты ходишь полуголодный? Ты говорил ей об этом?
– У меня нет мамы. – Зашелся он опять рыданиями. – Меня взяли из сиротского приюта, миссис.
– О, Ники! – Эстель провела рукой по его щеке, не обращая внимания, насколько грязной стала ее рука.
– Он, наверняка, отходит меня ремнем. – Ребенок носком одной ноги почесал обратную сторону другой и кулаками потер глаза. – Я потерялся. Там темно, и я не могу дышать.
– Он не будет бить тебя. Я даю тебе слово. – Эстель выпрямилась и, пересекая комнату, подошла к шнурку с колокольчиком, чтобы вызвать горничную. – Сядь на пол, Ники. По крайней мере, я буду знать, что ты накормлен. Он часто бьет тебя?
Ребенок еще раз всхлипнул и сел на ковер, поджав ноги по-турецки.
– Не больше трех-четырех раз в день, когда я веду себя хорошо, – ответил он. – Но я все равно теряюсь.
– Три-четыре раза в день! – воскликнула она и повернулась к горничной, чтобы дать той указания посидеть несколько минут с ребенком. – Я сейчас вернусь, Ники, и ты поешь. Обещаю.
Энни с некоторым недоверием посмотрела на это чудо, когда ее госпожа вышла из комнаты. Она села на край кровати в двадцати шагах от него и подобрала юбки, будто боялась, что они запачкаются сажей, находясь в непосредственной близости от такого замарашки.
Эстель спустилась вниз по мраморной лестнице, высоко держа подбородок и стиснув зубы. По одному ее взгляду лакей кинулся через весь зал открывать двери кабинета милорда, даже предварительно не постучавшись. Хозяйка пронеслась мимо него и впилась взглядом в мужчину, поверенного мужа, который имел несчастье уединиться с графом в этот самый момент.
– Чем могу быть полезен, дорогая? – спросил граф, когда оба мужчины резко встали.
– Я хочу поговорить с тобой, – сказала она, продолжая идти, пока не остановилась у окна, пристально глядя на серую, зимнюю улицу снаружи. Она даже не расслышала поспешную прощальную речь посетителя.
– Это было так необходимо, Эстель? – спросил ее муж тихим голосом, когда закрылись двери кабинета. – Портер – очень занятой человек, он своим трудом зарабатывает себе на хлеб и специально выделил время для этого визита. Он пересек половину города, чтобы приехать ко мне этим утром, заметь, по моей настоятельной просьбе. Таким людям дорога каждая минута времени. Они не должны быть подчинены прихотям аристократии.
Женщина отвернулась от окна. Она проигнорировала холодный выговор мужа.
– Алан, у меня в спальне находится ребенок. Худой, грязный, испуганный и голодный малыш.
Он нахмурился.
– Мальчик-трубочист? – спросил он. – Но что он делает у тебя? Ему нечего делать в тех комнатах, где нет его хозяина или одного из наших слуг. Я сожалею. Я прослежу за тем, чтобы это больше не повторилось.
– Он напуган, – сказала она. – Дымоходы темны, и он не может дышать. Он заблудился. А потом его бьют, когда он возвращается с чистки.
Граф сделал несколько шагов по направлению к ней, его руки оставались сцепленными за спиной.
– Да, судьба их незавидна, – констатировал он. – Бедные маленькие мальчишки.
– Он похож на чучело, – сказала Эстель. – Он даже не помнит, ел он сегодня или нет. Ему не разрешают много кушать из-за опасений, что он растолстеет.
– Они застревают в дымоходах, если слишком полные, – ответил он, – или слишком большие.
– Его бьют три-четыре раза в день, Алан! – воскликнула она. – У него нет ни матери, ни отца, чтобы заступиться за него. Его взяли из приюта.
Граф, нахмурившись, посмотрел на нее.
– Ты должна быть ограждена от такой неприятной действительности, – сказал он. – Я поговорю со Стебинсом, Эстель. Это не повторится. И я прослежу, чтобы ребенка на сей раз не наказывали. Мне жаль, что ты расстроена.
Он пересек комнату и остановился в двух шагах от нее. Эстель подняла на него глаза.
– Он всего лишь малыш, Алан, – повторила она. – Испуганный, голодающий маленький ребенок.
Он поднял руку и коснулся кончиками пальцев ее щеки.
– Я поговорю с трубочистом сам лично. Я что-нибудь предприму, обещаю.
Она взяла его руку и прижала к своей щеке.
– Ты что-нибудь предпримешь? – спросила она, темные глаза умоляюще посмотрели на него. – Ведь предпримешь? Ты обещаешь? Алан… – Ее голос стал взволнованным и тонким, – он всего лишь маленький ребенок.