— Мой бедный мальчик! — прошептал он.
— Вы думаете, что я все еще испытываю надежду, и пожалели меня. Самое ужасное для меня — это презирать ту, которая заслуживает презрения и которую я так обожал! Почему я ни в чем не виноват перед нею? Тогда я простил бы ее и не был бы так несчастлив.
Атос грустно взглянул на сына. Слова, которые только что произнес Рауль, вырвались, казалось, из собственного сердца Атоса… В этот момент доложили о д’Артаньяне. Его имя прозвучало для Рауля и для Атоса по-разному.
Мушкетер вошел с неопределенной улыбкою на устах. Рауль замолк. Атос подошел к своему другу; выражение его взгляда обратило на себя внимание юноши. Д’Артаньян молча мигнул Атосу; затем, подойдя к Рауля и протянув ему руку, обратился к отцу и сыну одновременно:
— Мы, кажется, утешаем мальчика?
— И вы, неизменно отзывчивый, пришли оказать мне помощь в этом нелегком деле?
Произнося это, Атос обеими руками сжал руку д’Артаньяна. Раулю показалось, что и это рукопожатие заключает в себе какой-то особый смысл, не имеющий прямой связи со словами отца.
— Да, — ответил капитан мушкетеров, покручивая усы левой рукой, поскольку правую держал в своей Атос, — да, я прибыл сюда и для этого…
— Бесконечно рад, шевалье, бесконечно рад, и не только утешению, которое вы с собою приносите, но и вам, вам самому. О, я уже утешился! — воскликнул Рауль.
И он улыбнулся такою грустной улыбкой, что она была печальнее самых горестных слез, какие когда-либо видел д’Артаньян.
— Вот и хорошо, — одобрил д’Артаньян.
— Вы пришли, шевалье, в тот момент, когда граф передавал мне подробности своего свидания с королем. Вы позволите графу, не так ли, продолжить рассказ?
Глаза юноши стремились, казалось, проникнуть в глубину души мушкетера.
— Свидания с королем? — спросил д’Артаньян, и притом настолько естественным тоном, что не могло быть и тени сомнения в том, что он искренне изумлен. — Вы видели короля, Атос?
Атос улыбнулся.
— Да, я виделся с королем.
— И вы не знали, что граф видел его величество? — спросил наполовину успокоившийся Рауль.
— Ну, конечно, не знал.
— Теперь я буду спокойнее, — проговорил Рауль.
— Спокойнее? Относительно чего же спокойнее? — спросил у Рауля Атос.
— Граф, простите меня, — сказал Рауль. — Но, зная привязанность, которой вы меня удостаиваете, я опасался, что вы, может быть, слишком резко изобразили его величеству горести и ваше негодование и что король…
— И что король… — повторил д’Артаньян. — Кончайте вашу мысль, Рауль.
— Простите меня и вы, господин д’Артаньян. На какую-то долю секунды я проникся страхом, признаюсь в этом, при мысли, что вы пришли сюда не как господин д’Артаньян, но как капитан мушкетеров.
— Вы с ума сошли, мой бедный Рауль! — вскричал д’Артаньян, разражаясь хохотом, в котором внимательный наблюдатель пожелал бы увидеть большую искренность.
— Тем лучше, — сказал Рауль.
— И впрямь вы с ума сошли! Знаете ли, что я посоветую вам?
— Говорите, сударь, вас совет не может быть плох.
— Так вот, я посоветую следующее: после вашего путешествия, после посещения вами господина де Гиша, после посещения вами принцессы, после посещения вами Портоса, после вашей поездки в Венсенский лес я советую вам немножечко отдохнуть; ложитесь, проспите двенадцать часов и, проснувшись, погоняйте до изнеможения доброго скакуна.
И, притянув Рауля к себе, он поцеловал его с таким чувством, с каким мог бы поцеловать своего сына. Атос также обнял Рауля; впрочем, нетрудно было заметить, что поцелуй отца более нежен и объятия его еще крепче, чем поцелуй и объятия друга.
Юноша снова взглянул на обоих, стараясь всеми силами своего разума проникнуть в их души. Но он увидел лишь улыбающееся лицо д’Артаньяна и спокойное и ласковое лицо графа де Ла Фер.
— Куда вы, Рауль? — спросил Атос, заметив, что виконт де Бражелон собирается уходить.
— К себе, граф, — ответил Рауль, задушевным и грустным тоном.
— Значит, там вас и искать, если понадобится что-либо сообщить вам?
— Да, граф. А вы думаете, что вам понадобится что-то мне сообщить?
— Откуда я знаю? — ответил Атос.
— Это будут новые утешения, — усмехнулся д’Артаньян, мягко подталкивая Рауля к двери.
Рауль, видя в каждом жесте обоих друзей полнейшее спокойствие и невозмутимость, вышел от графа, унося с собой лишь личное горе и не испытывая никакой тревоги иного рода.