- Это не вполне установлено, - возразил Лафонтен. - Не смешиваете ли вы Эпикура с Пифагором, дорогой Конрар?
- Напомню вам также, что древний философ вовсе не был в дружбе с богами и правителями.
- Что также сближает его с Фуке, - отозвался Лафонтен.
- Не делайте этого сравнения, - взволнованно произнес Конрар, - иначе вы подтвердите слухи, которые уже ходят о нем и сейчас.
- Какие слухи?
- Что мы плохие французы, равнодушные к королю и глухие к закону.
- О! - вскричал Лафонтен. - Если мы и плохие граждане, то не потому, что следуем принципам своего учителя! Вот один из излюбленных афоризмов Эпикура: "Желайте хороших правителей".
- Так что же?
- А что твердит нам постоянно Фуке? Когда же нами будут управлять как следует?" Говорит он это? Будьте же искренни, Конрар!
- Правда, говорит.
- Так это же учение Эпикура.
- Да, но это пахнет бунтом.
- Как! Желание, чтобы нами хорошо управляли, есть бунт?
- Несомненно, если правители плохи.
- Слушайте дальше. Эпикур говорил: "Повинуйтесь дурным правителям". Теперь вернемся к Фуке, Не твердил ли он нам целыми днями, что за педант Мазарини, что за осел, что за пиявка! И что все же нужно повиноваться этому уроду! Ведь он говорил это, Конрар?
- Да, могу подтвердить, что он говорил это, и даже слишком часто.
- Так же как Эпикур, мой друг, совсем как Эпикур; повторяю: мы - эпикурейцы, и это очень забавно...
Понемногу все гуляющие, привлеченные возгласами двух спорщиков, собрались вокруг беседки, в которой укрылись оба поэта. Их спор слушали со вниманием, и сам Фуке подавал пример корректности, хотя и сдерживал себя с трудом.
В конце концов он разразился громким хохотом, а вслед за ним и все окружающие.
В самый разгар общего веселья, в ту минуту, когда дамы наперебой упрекали обоих противников за то, что они не включили женщин в систему эпикурейского благополучия, в дальнем конце сада показался Гурвиль. Он направился прямо к Фуке, который, тотчас отделившись от общества, пошел к нему навстречу. Министр сохранил на лице беззаботную улыбку. Но, скрывшись от посторонних взоров, он сбросил маску.
- Ну что, где Пелисон? Что он сделал? - взволнованно спросил он.
- Пелисон вернулся из Парижа.
- Привез узников?
- Нет, ему не удалось даже повидать тюремного смотрителя.
- Как! Разве он не сказал, что послан мною?
- Сказал, но смотритель велел ему передать, что если он является от господина Фуке, то должен представить от него письмо.
- О, если дело только за письмом...
- Нет, - послышался голос Пелисона, вышедшего из-за кустов, - нет, монсеньер... Поезжайте туда сами и поговорите со смотрителем лично.
- Да, вы правы, я удалюсь под предлогом занятий.
Пелисон, не велите распрягать лошадей. Гурвиль, задержите гостей.
- Позвольте дать вам еще один совет, монсеньер, - сказал Гурвиль.
- Говорите.
- Повидайтесь со смотрителем только в самом крайнем случае: это смело, но неосторожно. Простите, господин Пелисон, если я высказываю мнение, противоположное вашему. Пошлите сначала кого-нибудь другого. Смотритель - человек любезный; но не вступайте с ним лично в переговоры.
- Я подумаю, - сказал Фуке. - Впрочем, у нас впереди еще целая ночь.
- О, не надейтесь слишком на время, монсеньер, - возразил Пелисон, оно летит с ужасающей быстротой. Никогда не пожалеешь, что явился слишком рано.
- Прощайте, Гурвиль, - сказал министр. - Поручаю вам своих гостей. Пелисон, вы отправитесь со мною.
И они уехали.
Эпикурейцы не заметили исчезновения своего главы.
В саду всю ночь раздавалась музыка.
XI
ОПОЗДАЛ НА ЧЕТВЕРТЬ ЧАСА
Уезжая вторично в этот день из дому, Фуке чувствовал себя легче и спокойнее, чем можно было ожидать.
Он повернулся к Пелисону, который, забившись в угол кареты, обдумывал средства борьбы с Кольбером.
- Дорогой Пелисон, - сказал Фуке, - как жаль, что вы не женщина!
- Напротив, я считаю это большим счастьем, - возразил тот, - ведь я чрезвычайно безобразен.
- Пелисон! Пелисон! - сказал министр, смеясь. - Вы так часто говорите о своем безобразии, будто страдаете от него.
- И очень, монсеньер. Нет человека несчастнее меня. Я был красив, но оспа обезобразила мое лицо, я лишился верного средства очаровывать людей, а ведь я ваш главный доверенный и должен заботиться о вашей пользе; если б я был сейчас красивой женщиной, то оказал бы вам огромную услугу.
- Какую?
- Я отправился бы к коменданту тюрьмы, который слывет галантным кавалером и волокитой, постарался бы его очаровать и вернулся бы к вам с обоими узниками.
- Ах! - воскликнул Фуке, охваченный сладостным воспоминанием. - Я знаю одну женщину, которая могла бы сыграть именно такую роль перед смотрителем тюремного замка!
- А я, монсеньер, знаю пятьдесят таких женщин, которые разгласят по всему свету о вашем великодушии и преданности друзьям; губя себя, они рано или поздно погубят и вас.
- Я говорю не об этих женщинах, Пелисон, я говорю о прекрасном, благородном существе, соединяющем чисто женский ум с храбростью и хладнокровием мужчины; я говорю о женщине такой прекрасной, что самые стены тюрьмы склонятся перед нею, и такой сдержанной, что никто не догадается, кем она послана.
- Настоящее сокровище, - сказал Пелисон. - Вы как нельзя более угодите коменданту тюрьмы. Может случиться, что ему отрубят голову, зато на его долю выпадет небывалое счастье.
- Ему не отрубят головы, - сказал Фуке, - я дам ему лошадей, чтобы он мог бежать, и пятьсот тысяч ливров, с которыми он сможет прилично жить в Англии. Притом от этой женщины, моего друга, он не получит ничего, кроме лошадей и денег. Едем к ней, Пелисон.
Министр протянул руку к шелковому шнуру, висевшему внутри кареты. Пелисон остановил его.
- Монсеньер, - сказал он, - вы потратите на розыски этой женщины столько же времени, сколько Колумб - на поиски Нового Света. А между тем в нашем распоряжении всего два часа. Если смотритель ляжет спать, трудно будет проникнуть к нему без шума. А когда рассветет, нам уже ничего нельзя будет сделать. Идите, монсеньер, к нему сами и не ищите этой ночью ни ангела, ни женщины.