- О!
- За десять лет это составляет двадцать миллионов - двадцать миллионов, отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать миллионов.
- Для монаха вы прекрасно считаете.
- С тех пор, как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.
- Да и мои тоже, как я замечаю.
- Надо знать понемногу обо всем, монсеньер.
- Так говорите же!
- Я полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая...
- Так я буду осужден?
- Да, если не возвратите денег.
Мазарини испустил жалобный вздох.
- Возвратить! Но кому?
- Хозяину этих денег, королю.
Вздохи Мазарини перешли в стоны.
- Дайте отпущение! - сказал он.
- Невозможно, монсеньер. Возвратите деньги!
- Но раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?
- Потому что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.
Монах встал с сокрушенным видом и вышел так же торжественно, как вошел.
- Боже мой! - простонал Мазарини. - Кольбер, подите сюда! Я очень болен, друг мой.
XLVI
ДАРСТВЕННАЯ
Кольбер появился из-за занавесок.
- Вы слышали? - спросил Мазарини.
- Увы!
- Прав ли он? Разве все мои деньги - дурно приобретенная собственность?
- Монах - плохой судья в финансовых делах, монсеньер, - отвечал холодно Кольбер. - Однако невозможно, чтобы за вами, ваше преосвященство, с вашими идеями в области теологии, была какая-либо вина. Она всегда находится, когда умирают.
- Умереть - это и есть главная вина, Кольбер.
- Это верно, монсеньер. Так перед кем же вы всетаки виноваты, по мнению этого театинца?
- Перед королем.
Мазарини пожал плечами.
- Словно я не спас его государство и его финансы!
- Здесь нечего возразить, монсеньер.
- Не правда ли? Значит, я законно заработал награду, вопреки моему исповеднику?
- Вне всякого сомнения.
- И я могу сберечь для моей семьи, столь нуждающейся, немалую часть из всего, что я заработал?
- Я не вижу к этому никаких препятствий, монсеньер.
- Я был совершенно уверен, советуясь с вами, Кольбер, что услышу мудрое мнение, - радостно заметил Мазарини.
Кольбер с обычной строгостью поджал губы.
- Господин кардинал, - прервал Кольбер Мазарини, - надо хорошенько посмотреть, нет ли в словах монаха ловушки.
- Ловушки?.. Почему? Он честный человек.
- Он думал, ваше преосвященство, что вы умираете, раз послали за ним... Мне показалось, он говорил вам: "Отделите данное вам королем от того, что вы сами взяли... " Припомните хорошенько, не сказал ли он чегонибудь подобного. Это похоже на монаха.
- Возможно.
- Если это так, то я думаю, монсеньер, что монах вынуждает вас...
- Возвратить все?.. Это невозможно!.. Вы говорите то же самое, что и мой духовник!
- Но если возвратить не все, а только долю его величества, это сопряжено с большой опасностью. Вы искусный политик и, верно, знаете, что теперь у короля в казне нет и полутораста тысяч ливров наличных денег.
- Я не суперинтендант королевских финансов: у меня своя казна... Разумеется, я готов для блага короля... оставить ему сколько-нибудь... Но я не хочу обездолить мое семейство. Это не мое дело, - сказал Мазарини с торжеством, - это дело суперинтенданта Фуке, все счета которого я дал вам проверить в течение последних месяцев.
Кольбер поджал губы при одном лишь упоминании имени Фуке.
- У его величества, - пробормотал он сквозь зубы, - есть лишь те деньги, которые копит Фуке; а ваши деньги, монсеньер, будут для него лекарством. Оставить часть - значит опозорить себя и оскорбить короля; это значит признать, что эта часть была приобретена незаконным путем.
- Господин Кольбер!..
- Я думал, что монсеньеру угодно выслушать мое мнение.
- Да, но вы не знаете всех подробностей.
- Я все знаю, господин кардинал. Вот уже десять лет, как я просматриваю все столбцы цифр, какие только пишутся во Франции; и если мне стоило большого труда вбить их себе в голову, зато они сидят там крепко, и я могу рассказать, сколько тратится денег от Шербура до Марселя, начиная с ведомства умеренного Летелье и кончая тайными расходами расточительного Фуке.
- Так вы хотите, чтобы я пересыпал все мои деньги в королевские сундуки! - насмешливо вскричал Мазарини, у которого подагра вырвала несколько тяжелых вздохов. - Король, конечно, не упрекнет меня, но он будет смеяться надо мною, растрачивая мои миллионы, и будет прав!
- Вы не поняли меня, монсеньер! У меня и в мыслях не было, чтобы король тратил ваши деньги.
- Но вы ясно дали это понять, советуя отдать ему мне мое имущество.
- Ах, монсеньер, - сказал Кольбер, - ваша болезнь так поглощает все ваши мысли, что вы совершенно забыли о характере его величества Людовика Четырнадцатого.
- Как так?
- Характером, если осмелюсь сказать правду, он очень похож на вас; основа его - гордость. Простите, монсеньер" высокомерие, хотел я сказать. У королей нет гордости - эта черта слишком свойственна роду человеческому.
- Вы правы.
- А если я прав, так вам, монсеньер, остается только отдать все деньги королю, притом сейчас же.
- Почему? - спросил Мазарини с величайшим любопытством.
- Потому, что король не примет всего.
- Не примет!.. Но у него нет денег, а честолюбие мучит его.
- Согласен...
- Он желает моей смерти.
- Монсеньер...
- Да, чтоб получить мое наследство, Кольбер. Да, он желает моей смерти ради наследства. А я еще стану помогать ему!
- Вот именно! Если дарственная будет написана в известной форме, он непременно откажется.
- Не может быть!
- Уверяю вас! Молодой человек, который еще ничего не совершил, который жаждет прославиться, и горит желанием управлять государством один, не примет ничего готового: он захочет создавать сам. Этот принц, монсеньер, не удовольствуется дворцом Пале-Рояль, который оставил ему в наследство Ришелье, ни дворцом Мазарини, который так великолепно построен по вашему велению, ни Лувром, где обитали его предки, ни Сен-Жерменским дворцом, где родился он сам. Все, что будет исходить не от него, он станет презирать, предсказываю вам это.
- Вы ручаетесь, что король, если я подарю ему мои сорок миллионов...