И Безмо, пожав плечами с выражением царственного презрения, бросил приказ на стол и снова принялся за еду.
– У них бывают такие порывы, – проговорил он все еще с полным ртом. – В один прекрасный день хватают человека, кормят его десять лет сряду, а мне беспрестанно пишут: «Следите за негодяем!» или: «Держите его построже!» А затем, когда привыкнешь смотреть на узника как на человека опасного, тут вдруг, без всякого повода и причины, вам объявляют: «Освободите». И еще надписывают на послании: Спешно! Признайтесь, монсеньор, что тут ничего другого не остается, как пожать плечами.
– Что поделаешь! – вздохнул Арамис. – Возмущаешься, а приказ все-таки выполняешь.
– Конечно! Разумеется, выполняешь!.. Но немного терпения!.. Не следует думать, будто я раб.
– Боже мой, любезнейший господин де Безмо, кто же думает о вас нечто подобное. Всем известна свойственная вам независимость.
– Благодарение господу!
– Но известно также и ваше доброе сердце.
– Ну, что о нем говорить!
– И ваше повиновение вышестоящим. Видите ли, Безмо, кто был солдатом, тот останется им на всю жизнь.
– Вот поэтому я и оказываю беспрекословное повиновение, и завтра, на рассвете, узник будет освобожден.
– Завтра?
– На рассвете.
– Но почему не сегодня, раз на пакете и на самом приказе значится спешно?
– Потому что сегодня мы с вами ужинаем, и для нас это также достаточно спешное дело.
– Дорогой мой Безмо, хоть я сегодня и в сапогах, все же я не могу не чувствовать себя духовным лицом, и долг милосердия представляется мне вещью более неотложной, чем удовлетворение голода или жажды. Этот несчастный страдал достаточно долго; вы сами только что говорили, что в течение целых десяти лет он был вашим нахлебником. Сократите же ему хоть немного его страдания! Счастливая минута ожидает его, дайте же ему поскорей насладиться ею, и господь вознаградит вас за это годами блаженства в раю.
– Таково ваше желание?
– Я прошу вас об этом.
– Сейчас, посреди нашего ужина?
– Умоляю вас, поступок такого рода стоит десяти benedicite.[6]
– Пусть будет по-вашему. Только нам придется доедать ужин холодным.
– О, пусть это вас не смущает!
Безмо откинулся на спинку своего кресла, чтобы позвонить Франсуа, и повернулся лицом к входной двери. Приказ лежал на столе. Арамис воспользовался теми несколькими мгновениями, пока Безмо не смотрел в его сторону, и обменял лежавшую на столе бумагу на другую, сложенную совершенно таким же образом и вынутую им из кармана.
– Франсуа, – сказал комендант, – пусть пришлют ко мне господина майора и тюремщиков из Бертодьеры.
Франсуа, поклонившись, пошел выполнять приказание, и собеседники остались одни.
XXXV. Генерал ордена
Наступило молчание, во время которого Арамис не спускал глаз с коменданта. Тому, казалось, все еще не хотелось прервать посередине ужин, и он искал более или менее основательный предлог, чтобы дотянуть хотя бы до десерта.
– Ах! – воскликнул он, найдя, по-видимому, такой предлог. – Да ведь это невозможно!
– Как невозможно, – сказал Арамис, – что же тут, дорогой друг, невозможного?
– Невозможно в такой поздний час выпускать заключенного. Не зная Парижа, куда он сейчас пойдет?
– Пойдет куда сможет.
– Вот видите, это все равно что отпустить на волю слепого.
– У меня карета, и я отвезу его, куда он укажет.
– У вас ответ всегда наготове. Франсуа, передайте господину майору, пусть он откроет камеру господина Сельдона, номер три, в Бертодьере.
– Сельдон? – равнодушно переспросил Арамис. – Вы, кажется, сказали Сельдон?
– Да. Так зовут того, кого нужно освободить.
– О, вы, вероятно, хотели сказать – Марчиали.
– Марчиали? Что вы! Нет, нет, Сельдон.
– Мне кажется, что вы ошибаетесь, господин де Безмо.
– Я читал приказ.
– И я тоже.
– Я прочел там имя Сельдона, да еще написанное такими вот буквами!
И господин де Безмо показал свой палец.
– А я прочитал Марчиали, и такими вот буквами.
И Арамис показал два пальца.
– Давайте выясним, – сказал уверенный в своей правоте Безмо, – вот приказ, и стоит только еще раз прочесть его…
– Вот я и читаю Марчиали, – развернул бумагу Арамис. – Смотрите-ка!
Безмо взглянул, и рука его дрогнула.
– Да, да! – произнес он, окончательно поверженный в изумление. – Действительно Марчиали. Так и написано: Марчиали!
– Ага!
– Как же так? Человек, о котором столько твердили, о котором ежедневно напоминали! Признаюсь, монсеньор, я решительно отказываюсь понимать.
– Приходится верить, раз видишь собственными глазами.
– Поразительно! Ведь я все еще вижу этот приказ и имя ирландца Сельдона. Вижу. Ах, больше того, я помню, что под его именем было чернильное пятно, посаженное пером.
– Нет, пятна тут не видно, – заметил Арамис.
– Как так не видно? Я даже поскреб песок, которым его присыпали.
– Как бы то ни было, дорогой господин де Безмо, – сказал Арамис, – и что бы вы там ни видели, а приказ предписывает освободить Марчиали.
– Приказ предписывает освободить Марчиали, – машинально повторил Безмо, пытаясь собраться с мыслями.
– И вы этого узника освободите. А если ваше доброе сердце подсказывает вам освободить заодно и Сельдона, то я ни в какой мере не стану препятствовать этому.
Арамис подчеркнул эту фразу улыбкой, ирония которой окончательно открыла Безмо глаза и придала ему храбрости.
– Монсеньор, – начал он. – Марчиали – это тот самый узник, которого на днях так таинственно и так властно домогался посетить некий священник, духовник нашего ордена.
– Я не знаю об этом, сударь, – ответил епископ.
– Однако это случилось не так давно, дорогой господин д’Эрбле.
– Это правда, но у нас так уж заведено, чтобы сегодняшний человек не знал, что делал вчерашний.
– Во всяком случае, – заметил Безмо, – посещение духовника иезуита осчастливило этого человека.
Арамис, не возражая, снова принялся за еду и питье. Безмо, не притрагиваясь больше ни к чему из стоявшего перед ним на столе, снова взял в руки приказ и принялся тщательно изучать его.
Это разглядывание при обычных обстоятельствах, несомненно, заставило бы покраснеть нетерпеливого Арамиса; но ваннский епископ не впадал в гнев из-за таких пустяков, особенно если приходилось втихомолку признаться себе самому, что гневаться было чрезвычайно опасно.
– Ну так как же, освободите ли вы Марчиали? – поинтересовался Арамис. – О, да у вас выдержанный херес с отличным букетом, любезнейший комендант!
– Монсеньор, – отвечал Безмо, – я выпущу заключенного Марчиали лишь после того, как повидаю курьера, доставившего приказ, и, допросив его, удостоверюсь в том…
– Приказы пересылаются запечатанными, и о содержании их курьер не осведомлен. В чем же вы сможете удостовериться?
– Пусть так, монсеньор; в таком случае я отошлю его назад в министерство, и пусть господин де Лион либо отменит, либо подтвердит этот приказ.
– А кому это нужно? – холодно спросил Арамис.
– Это нужно, чтобы не впасть, монсеньор, в ошибку, это нужно, чтобы тебя не могли обвинить в недостатке почтительности, которую всякий подчиненный должен проявлять по отношению к вышестоящим, это нужно, чтобы неукоснительно выполнять обязанности, возлагаемые на тебя службой.
– Прекрасно; вы говорите с таким красноречием, что я положительно восхищаюсь вами. Вы правы, подчиненный должен быть почтителен по отношению к вышестоящим; он виновен, если впадает в ошибку, и подлежит наказанию, если не выполняет своих обязанностей или позволяет себе преступить законы, к соблюдению которых его обязывает служба.
Безмо удивленно посмотрел на епископа.
– Из этого вытекает, – продолжал Арамис, – что для успокоения собственной совести вы намерены посоветоваться с начальством?
– Да, монсеньор.
– И что, если лицо, стоящее выше вас, прикажет вам выполнить то-то и то-то, вы окажете ему полное повиновение?