Как депутат Учредительного собрания, Гюго даже отправился на июньские баррикады, чтобы уговорить восставших сложить оружие и прекратить напрасное кровопролитие. Но, когда буржуазная республика руками генерала Кавеньяка подавила восстание и начала зверскую расправу с восставшими рабочими, Гюго пришел в негодование. Именно с этого момента его политические взгляды резко эволюционируют влево, прямо противоположно попятному движению самой февральской республики, в которой нарастает откровенная реакция. Наступление реакции продолжалось до контрреволюционного государственного переворота 2 декабря 1851 г., когда племянник Наполеона I — Луи Бонапарт одним ударом смахнул последние завоевания революции и превратил республику в империю, подчинив ее «бесстыдно-примитивному господству меча и рясы»[34].
В этой трагедии французского народа, развертывавшейся на протяжении 1848–1851 гг., Виктор Гюго был не пассивный свидетель, а активный участник ее важнейших политических этапов.
Когда в стенах Законодательного собрания завоевывала свою победу так называемая партия порядка, подготовлявшая переворот Луи Бонапарта, и когда победившая буржуазная реакция в союзе с церковниками заявила о себе целым рядом законодательных актов против свободы образования, свободы печати, всеобщего избирательного права и т. п., Гюго начал выступать со все более резкими речами против реакционного большинства собрания, отстаивая демократические завоевания революции и выражая чувства разбитой и обескровленной части нации. Характеризуя политическую эволюцию Гюго этого времени, современный французский поэт и литературовед Жан Руссело, написавший биографию великого писателя, утверждает, что по отношению к рабочему классу Гюго «чувствовал себя все более и более солидарным с его судьбой»[35].
Первая значительная речь, произнесенная Гюго в Национальном законодательном собрании 9 июля 1849 г., носила название «Нищета». «Пора дать слово народным интересам», — решительно говорил писатель, Фребуя, как это ранее сделал Сен-Симон, серьезного «изучения положения страдающих классов». Вопрос о необходимости уничтожения народной нищеты, уже вставший перед автором «Клода Гё» в связи с лионским восстанием 1831 г., с особой остротой возник перед ним после июньских событий 48-го года. «Человек из народа страдает». «Это великая и нерешенная проблема, поставленная февральской революцией», — взволнованно говорит Гюго, обвиняя Законодательное собрание в том, что оно «ничего не сделало и ничего не решило». «Я принадлежу к тем, кто считает и утверждает, что можно уничтожить нищету… — заявляет он громогласно. — Вы создали законы против анархии, создайте же теперь законы против нищеты» (15, 74–77).
В последующих речах Гюго выступает против позорной внешней политики правительства, требуя вывода французских войск, вторгшихся в Римскую республику для восстановления светской власти папы («Речь по римскому вопросу», 15 октября 1849 г.); он отстаивает свободу образования против притязания клерикалов на установление духовного надзора за всеми видами народного просвещения («Речь о свободе образования», ^января 1850 г.); протестует против репрессий, применяемых к политическим заключенным («То, что вы называете правосудием, я называю убийством», — резко говорит он в «Речи против ссылок» 5 апреля 1850 г.). Во время подготовки нового избирательного закона, который вычеркнул из списков избирателей три миллиона человек и, по словам Маркса, «отстранил пролетариат от всякого участия в политической власти… вернул рабочих к положению париев, которое они занимали до февральской революции»[36], Гюго бросил французским правителям следующие пламенные слова: «Что ж, действуйте! Избавляйтесь от трех миллионов избирателей, от четырех миллионов, даже от восьми миллионов из девяти. Прекрасно! Последствия для вас будут такими же, если не худшими… Вам не избавиться ни от ваших ошибок, ни от бессмыслиц вашей ограничительной политики… Вам не избавиться и от того неоспоримого факта, что вы и французская нация движетесь в противоположных направлениях… что вы оборачиваетесь спиной к будущему, в то время как великий народ Франции оборачивается спиной к прошлому» (15, 136–137).