Конечно, немало неправдоподобия можно было бы обнаружить в обрисовке характеров героев и в некоторых сценах романа, если бы мы принялись оценивать его согласно законам реалистической эстетики. Неправдоподобен, разумеется, идеальный образ епископа Мириэля и далеки от жизненной правды все те невероятные испытания, которые изобретены автором для выявления необыкновенной натуры Жана Вальжана. Можно было бы заметить, что в противоположность Анжольрасу и Гаврошу чрезвычайно непоследовательно ведет себя третий участник июньских боев — Мариус, который (продолжая оставаться любимым героем Гюго) как будто совершенно забывает об идейных исканиях своей юности и о героике баррикад, как только возвращается в свое респектабельное буржуазное семейство. Таких примеров непоследовательности и неправдоподобия можно было бы найти в романе очень много. Однако достоинство его — совсем не в скрупулезном следовании действительной логике вещей.
У эстетики Гюго свои законы. Ему важно утвердить определенные идеи и нравственные ценности, которым должны следовать люди. Категория должного и идеального — чрезвычайно важный момент романтической эстетики. В то же время, при всей своей идеалистической сути, эстетика эта, как мы не раз уже видели, имеет и реальную подоплеку.
Русский цензор Скуратов был недалек от истины, когда, обосновывая запрещение издания романа «Отверженные» в царской России, написал в 1866 г. следующее донесение своему начальству: «Как и во всех социалистических сочинениях, в этой книге несомненно господствует безнравственная тенденция производить все нарушения и преступления против установленного законом общественного порядка не от испорченной и развращенной воли преступника, а из дурного устройства общества (курсив мой. — Е. Е.) и бесчеловечной жестокости сильных и облеченных властью лиц…»[69]
«Дурное устройство общества» действительно разоблачается воинствующим гуманистом Гюго с первой и до последней строчки его романа. Но он не ограничивается разоблачением.
Примером своих романтических героев, преданных делу революции или высокому нравственному долгу, автор и поучает, и подсказывает, и требует от людей следовать высоким моральным принципам, без которых немыслима настоящая жизнь. Герои Гюго волнуют читателей, заставляют их переживать, думать, негодовать или мечтать вместе с ними; за сегодняшним — дурным и несовершенным — писатель видит далекие светлые горизонты. В этом и заключается главный пафос этого удивительного романа.
О благотворном воздействии романов Гюго (в особенности на восприимчивые юные души) прекрасно сказал в статье «Великий романтик», написанной к пятидесятилетию со дня смерти Гюго, А. Н. Толстой:
«Взмахами кисти… он рисовал портреты гигантов… Он наполнил мое мальчишеское сердце пылким и туманным гуманизмом. С каждой колокольни на меня глядело лицо Квазимодо, каждый нищий-бродяга представлялся Жаном Вальжаном.
Справедливость, Милосердие, Добро, Любовь из хрестоматийных понятий вдруг сделались вещественными образами… Мальчишескому сердцу они казались живыми титанами, и сердце училось плакать, негодовать и радоваться в меру больших чувств.
Гюго, как титан, похитивший с неба молнии, ворвался с невероятиями своих афоризмов и метафор в скучный лепет моей будничной жизни. И это было хорошо и грандиозно…
Он рассказывал мне… о жизни человечества, он пытался очертить ее исторически, философски, научно. Могучие материки его романов, где фантазия заставляла бешено листать страницы, омывались благодатными потоками лирики. Его гуманистический романтизм одерживал бескровные победы над жалкой действительностью… Оп набатно бил в колокол: «Проснитесь, человек бедствует, народ раздавлен несправедливостью»…
Это было хорошо и грандиозно — будить человечество»[70].
Вскоре после появления «Отверженных», которые имели колоссальный успех не только в Бельгии и во Франции, где они были впервые изданы в апреле 1862 г., но и во многих других странах Европы, в Америке, Турции, Японии, Индии и т. д., автор почувствовал необходимость сформулировать свои эстетические принципы, которые, естественно, претерпели изменения со времени его теоретического предисловия к «Кромвелю». Эту задачу выполнил отчасти трактат «Вильям Шекспир», выросший в целую книгу из предисловия к французскому изданию Шекспира, подготовленному сыном писателя — Франсуа Виктором.
69
«Французские писатели в оценках царской цензуры». — «Литературное наследство», т. 33–34. М., 1939, стр. 790.