— Да, — сказал я с большим любопытством, — я знаком с этим именем… О нем сейчас говорят очень много и интересно…
— А вы лично его знаете? спросила Виктория Павловна.
— Видите ли, — отвечал я в некотором затруднении… Но она меня перебила:
— Нет, я ведь вас спрашиваю не с тем, чтобы врываться в какую нибудь конспирацию или заставить вас, по дружбе, совершить нескромность… Я вам прямо говорю: Бабая этого я сразу признала, так как видела его в России… Кто он, мне очень хорошо известно, да, я думаю, и всем отлично известно… Только ведь делают вид, будто это великий секрет… Но, раз псевдоним этот здесь принят, — так будем его держаться… Я только хочу слышать: знаете ли вы этого Бабая, какое он на вас производит впечатление?
— Да — что же? — отвечал я. — Человек, кажется, крепкий…
— Да… — быстро подхватила она. — Вот это настоящее слово… Мне тоже показалось, что крепкий… Из тех, на кого можно положиться…
Она немножко примолкла, омрачившись, будто охваченная темною тучею… Потом тихо сказала:
— Знаете, когда я впервые его увидала, мне сделалось немножко страшно, будто мне призрак почудился… Вы не находите, что он чрезвычайно похож на покойного князя?
Я чуть было не переспросил:
— Какого князя? — но во время вспомнил, что речь идет, наверное, о покойном ее поклоннике, князе Белосвинском, который так странно застрелился на охоте…
— Я не нахожу, — сказал я не с особенною впрочем решительностью. — Нет, не нахожу… Издали — может быть, потому что оба высокие, тонкие и ярко выраженные блондины… Но князь был мягче лицом и главами… У него не было этих солдатских челюстей, которые так портят Бабая…
— Да, это, пожалуй, правда… согласилась Виктория Павловна. — Но первое впечатление удивительно схоже… Да еще Феничка впервые показала мне его в сумерки… я страшное тогда потрясение испытала…
И, помолчав, с горькою улыбкою прибавила:
— Много панихид я по князю отслужила… Да что то не помогает… Видно, уж очень виновата перед ним… Вспоминается, и так ярко, что… пожалуй, даже видится… Ах, дорогой мой, не дай Бог этого никому — злейшему врагу своему не пожелаю, — чувствовать и сознавать, что по твоей милости отправился на тот свет ни за что, ни про что, хороший человек…
— А вы так уверены, что, в самом деле, было самоубийство? спросил я, сам то в том убежденный совершенно твердо, и только желая облегчить, — может быть, удастся, — зернышком сомнения бремя гнетущей уверенности, которая, уж слишком заметно, была тяжела и колюча для души этой женщины.
Она печально улыбнулась — как на детское возражение.
— Уверена? воскликнула она. — Да больше, чем все, кто меня за смерть его обвиняет… Все ведь, как я раньше предвидела и ему в шутку предсказывала, все, точно по расписанию, проделал… Чтобы никто не мог подумать, что это самоубийство, чтобы на меня тень подозрения в том не упала… Уж такие ли предосторожности принял, чтобы умереть, как можно, естественнее… Ну, и, как водится, именно от обилия то предосторожностей и сделалось каждому ясно, что человек сам покончил счет с собою, в самом деликатном и хитро обдуманном плане, чтобы с формальной стороны было чисто: кроме случая никто не виноват… Уж так то ли сложно умер… Рыцарь! По княжески!..
И, опустив голову, глухо прибавила:
— Любил очень!.. А, все-таки, пожалуй мало… Потому что не простил… Любил очень, а простить не сумел… Смертью наказал… Харакири — сухую беду мне устроил, бедняк!.. Не пожалела мол меня, душу из меня вынула, идеал разбила и осквернила, — так вот же тебе! походи по белому свету, чувствуя себя убийцею, с совестью в крови!.. Не простил…